Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Ради бога! – пожал я плечами. – И хорошо, и правильно, что позвали. Не стоит вот так, разом, вычеркивать…

Я замолчал, потому что в эту минуту Ильенко появился в дверях после перекура. Протискиваясь к столу, он не удержался и с невинным выражением на мумиеобразном лице подкузьмил Игорька:

– Опять ходит эта, с коляской. Не уверена, чей ребенок?

Любка хихикнула и толкнула водителя локтем.

– Вам полную или как?.. – притворившись глухим, Игорек принялся наполнять Любкину стопку, но на этот раз рука дрогнула и водка пролилась; техничка облизала пальцы, причмокнула и сказала «ах!», а Игорек, поглядев на меня, хмуро пробормотал: – Пусть ходит, мне-то что.

Тут меня отвлек просительно-робкий лепет Оболенской, долетевший с другого конца стола:

– Можно я лимонад?

– Сашенька, у нас так не принято, – наседал на новенькую Саранчук, виясь, точно хищный коршун над пугливой молодой уточкой. – У вас сегодня первый рабочий день? Первый. А вы? Ай-ай-ай! Прокурор будет недоволен.

– Леонид Юрьевич!..

– Шеф, я от чистого сердца. Сашуне надо вливаться в коллектив. А как вливаться, под лимонад? Сашенька, одну рюмочку – под селедку!..

– А потом еще одну! – засмеялась Любка. – Пока дно не блеснет. Долго еще? Хочу выпить. Евгений Николаевич, продукт греется…

Сабантуй полагалось открывать мне. Я поднялся, произнес несколько фраз (никогда не умел говорить красиво, но всегда старался нетривиально), поцеловал именинницу в шафрановую щеку и выпил до дна.

– В губы, в губы! – закричала оглашенная Любка, размахивая порожней стопкой, – вот баба, я и не заметил, когда успела выпить, – шутливо погрозил техничке пальцем, но целоваться с Гузь не стал: еще чего не хватало!

– Спасибо! – шепнула Надежда Григорьевна и внезапно ожгла меня агатовыми зрачками.

«Черт! Вот так взгляд! И с чего бы это?..» – с легким головокружением подумал я, но тотчас позабыл, потому что по другую от меня руку закричал прилипчивый Саранчук:

– Молодец, Сашенька! Умница! А говорила – лимонад, лимонад!..

– Кряк! – процедив спиртное маленькими глотками, крякнул Ильенко и потянул из пачки очередную сигарету. – Первую закусывать – дурное дело. А вот под дымок, чтобы внутри тепло, а горло продрало…

– А я закусываю, а я закусываю! – затараторила Любка, вертясь во все стороны, как юла. – Миронович, идите под фикус! У меня от вашей «Примы» в волосах дым… Что такое, ты чего, Надя? У шефа тарелка пустая… Шеф, съешьте огурчик! В рассоле, с укропом, под это дело в самый раз… Игорюня, а ты куда? Подождет, ничего с ней не станется, с твоей мадамой. Гляди, как взвился! Остынь, не твоего нянчит…

– Любка, а налей-ка своего самогона! – перебил трескотню развеселой технички Саранчук. – Знаю, у тебя в кладовке бутылочка припрятана.

– И налью, и налью! Эх, бутылочка-милочка, водочка по жилочкам!..

Бутылочка оказалась не бутылочкой вовсе, а литровым штофом, вместо пробки заткнутым кукурузным початком.

– Это что? – спросил я с напускной строгостью.

– Это? Для примочек. Локоть опухает, компрессы ставлю, – и глазом не моргнув соврала Любка.

– Локоть? Ну вот что, закрывайте вашу аптеку. Будем переоборудовать кладовку под кабинет. Для Александры Федоровны.

– А мне куда? У меня там ведра, веники, швабра.

«И литровый штоф!» – ухмыльнулся я, а вслух велел, чтобы завтра же перетащила инвентарь в дровяной сарай.

Любка потухла, завела глаза и стала загибать пальцы, прикидывая, как будет наведываться в сарай поздней осенью, в непогоду, или зимой, в снег и мороз. Но едва Игорек взялся разливать по второй, встряхнулась, фальшиво и тонко затянула:

– Наливай, наливай, кума…

– По полной, по полной… – перекрывая Любкин фальцет поповским басом, грянул из своего угла Саранчук и протянул Игорьку две стопки, свою и Оболенской. – Поднимем, поднимем… – Загромыхал стулом, вознесся над столом во весь богатырский рост, потянулся стопкой к имениннице. – Ну, Надежда, желаю тебе хорошего мужика! – Чокнулся, выпил, сграбастал Гузь ручищами, да так, что та пискнула, прижал к груди, впился в губы.

– Ах молодые, неженатые! – крикнула Любка. – Сладко!

Самогон оказался крепким, со стойким дрожжевым запахом, скользнул в гортани как по маслу, приятным теплом разлился по пищеводу. Пора было закусить, и здоровое движение за столом оживилось. Моя тарелка оказалась полной, а Надежда Григорьевна все подкладывала – то кусок запеченного в духовке карпа, то ложку овощного салата, то какую-то, с одуряюще-сладким запахом, печенку под луком. Мелькали длинные, как жерди, руки Саранчука, тащили через стол тарелки и блюда, выгребали еду в тарелку Оболенской, у которой уже подплыли зеленой тушью глаза, стали какими-то жутковатыми, русалочьими. С противоположной стороны, где сидел Ильенко, давно тянуло дымком, и текучая сигаретная хмарь придавала действу недостоверность, в которой проявлялись и исчезали то золотисто-бронзовый Любкин оскал, то бобровый профиль Игорька, то шафранная скула Надежды Григорьевны, ее быстрый, немного косящий взгляд и капроновое колено в разрезе платья.

Выпили по третьей. Здравицу провозгласил Мирон Миронович, точно молодой Синатра при исполнении песенки «Sway» – с сигаретой в одной руке, стопкой в другой. Мужчины встали, потому как за женщин, женщины загадочно улыбнулись – вероятно, каждая светло и хорошо подумала о себе. И выпивая, я на мгновение позабыл о Даше – а все из-за колена Надежды Григорьевны, ненароком прижавшегося к моей ноге, да еще из-за зеленовато-бутылочного потустороннего взгляда Оболенской, неотрывно впившегося в меня через стол.

«Кажется, немного пьян, – сказал я себе, недоумевая. – Какое, к черту, колено? Какая Оболенская? Мерещится незнамо что. А все самогон, будь он неладен! Завтра же погоню Любку с ее штофом: больше никаких примочек в рабочее время».

После третьей и первого насыщения пошли беспорядочные разговоры. Саранчук бубнил Оболенской на ухо, Гузь делилась секретом приготовления печенки с Любкой, и та, захмелев и путаясь, переспрашивала: «В соде? Точно в соде вымачивала?» Ильенко с Игорьком дымили в углу, щурились на дым, хвалили Любкин самогон: «Сначала запах… Черт с ним, с запахом!.. Потом в животе расслабление, внутри эдак обволакивает… Это тебе не казенка!..»

Внезапно мне стало душно, неуютно, захотелось на воздух, в прохладу зачинавшегося в просвете между штор вечера. Выйдя через черный ход во двор, я стал на крыльце, вдохнул полной грудью, вслушался, вгляделся. Здесь было тихо и отрешенно, как в другом, параллельном мире. Немо шелестел в яблоневых и вишневых кронах мягкий ветер, наливался и густел золотисто-розовой пеленой закат, вынырнул и завис в просветах деревьев прозрачный зачаточный лепесток луны.