Михаил Полюга - Альпийский синдром

И прокуратура была под стать району: в здании бывшей пошивочной мастерской размещались три кабинета, крохотная канцелярия, коридорчик и остекленная веранда. Во дворе росла кривобокая яблоня, за ней сооружены были дощатый гараж и угольный сарайчик, за сарайчиком – вонючая кабинка отхожего места. По пути к кабинке торчали кустики малины, и если позывы не подгоняли к цели, можно было постоять, угоститься ягодами и подумать о высоком и бренном.

И кабинет поджидал меня замечательный – размером два на три метра, с дребезжащим окошком, между переплетами которого зудели мухи, печкой, обращенной ко мне задом, к лесу (то есть к коридорчику) передом, и двумя стульями для посетителей – спинками к печке. Я же восседал за письменным столом, у окошка, и чтобы попасть на свое законное место, принужден был протискиваться боком, вымазываясь о побелку то бедром, то локтем, то сразу тем и другим. Надо ли говорить, что подобное благолепие не прибавило мне, городскому лентяю и чистоплюю, бодрости и вдохновения на новом своем поприще?!

Другое дело следователь, Ваня Дробыш. Он прибыл по распределению неделей раньше меня, уже немного освоился и, показалось мне, был спокоен, уверен и работящ. Какие-то бумаги лежали у него на столе, уже понемногу тюкал он на старенькой пишущей машинке «Москва», но все отпрашивался у прокурора, Семена Семеновича Кондакова, поглядеть на квартиру, которую приискивал для семьи.

– Жена торопит, – пояснил, явившись после очередного хождения по квартирам. – А здесь одни избушки на курьих ножках. Куда ее с грудничком?

Но это было чуть погодя. А в первый мой рабочий день, в понедельник, второго августа, зазвав меня с Иваном в кабинет и щурясь на солнечный луч, пронизывающий пыльные стекла, Семен Семенович поинтересовался, у кого из нас есть водительские права.

– У меня, – признался Дробыш. – А машины нет.

– Машина есть, – веско произнес прокурор, достал из сейфа и вложил в Иванову ладонь плоский ключик. – Васька, водитель, в отпуске, уазик стоит в гараже. Чего машине стоять? Давай заводи, поедем. Тебя тоже касается, – обернулся он ко мне. – Будем знакомиться с районом.

Вот так так! Я двинулся вслед за Дробышем и уже с веранды услышал, как Кондаков напутствовал секретаршу:

– Я с молодыми на проверку, Лукьяновна. Если кто будет спрашивать – уехали, и все тут. До конца дня не ждите, хозяйничайте без нас.

Так мы оказались в поселке Мирополь, на берегу реки Случь.

– Первым делом искупаемся, а то пыль на зубах скрипит, – и Кондаков стянул рубашку, брюки, мелькнул синими с красной полосой плавками и рванул к воде. Бултых! – донеслось до нас, и тотчас мокрая лохматая голова выпрыгнула на поверхность, охнула-ухнула, загоготала, покачиваясь спелым арбузом. – Ух, водичка-вода! Что стоите? Давай, жарь ко мне! Вода – лучшее средство для аппетита.

Само собой, у нас с Ваней не оказалось плавок, и мы полезли в воду в сатиновых трусах. Вода оказалась теплой, дно – покатым, глиняно-песчаным, на отмелях сновали и касались лодыжек мальки, большеголовые, желтовато-серые, почти прозрачные.

Пока мы с Дробышем плавали на середину реки, лежали, отдуваясь, на спине и пялились в облака, Кондаков выбрался на отмель. Там, по щиколотки в воде, он двинулся вдоль берега, пригибаясь, разглядывая дно в местах, где невысокую прибрежную полосу подмыло течением, и то и дело наклонялся, выхватывал и швырял в траву что-то темно-серое, шевелящееся, живое. Его приземистая, высвеченная солнцем фигура, спина с редкой черной порослью на лопатках, мускулистые волосатые ноги были хорошо видны нам. При этом был Кондаков жилист, упруг, подвижен, – и помнится, тогда же пришла мне в голову мысль: таким и должен быть настоящий прокурор.

– О-го-го! – гоготнул Семен Семенович, когда мы Ваней выбрались на берег. – Поймал три рака. Вот бы сюда котелок!.. Красавцы, а?

Три крупных угрюмых усатых монстра торопливо загребали лапками, пытаясь улизнуть в прибрежную осоку.

– Пусть бегут! – милостиво разрешил Кондаков. – Все равно никакого от них проку… А мы сейчас… Мы сейчас… Ну-ка, помогайте!

Он дернул заднюю, ржавую у петель дверцу, снова дернул, и когда та изволила со скрежетом распахнуться, вынул потрепанное, провонявшееся бензином и машинным маслом одеяло, достал дорожную сумку и подал нам.

– Давайте-давайте, солнце уже вон где, а во рту еще ни росинки!..

Ваня расстелил на траве одеяло, я выложил из сумки полиэтиленовый пакет со съестным и поллитровку «Столичной». «Пир на весь мир!» – не без иронии подумал я, раскладывая три вареных яйца, несколько помидоров, переросток-огурец, пожелтевший с одного края, плавленый сырок «Дружба» и две отбивные котлеты, затиснутые между ломтями хлеба.

– У Васьки в бардачке две стопки, – кивнул на уазик Кондаков, и Ваня подорвался, принес. – Они не грязные, это осадок от портвейна, – разглядев наши удивленные лица, небрежно пояснил прокурор. – Можно протереть, но нечем. И так сойдет. Ну, у кого рука легкая?

Взялся разливать Дробыш.

– Ну, орлы, – поднял чарку Кондаков, – за нас! Как это… делу время, потехе час. Или наоборот. Чтобы горой друг за друга, не подставлять, и все, как говорится, будет в ажуре. Закусывайте, закусывайте, «сидор» мне жинка на всякий пожарный соорудила…

Тут комар прозвенел у моего лица, и я коротко, по-кошачьи смазал себя по уху. Ночь за окном и вокруг наливалась густой теменью, в распахнутую форточку тянуло близким дождем, и, скосив глаза, я едва различил Дашенькин затылок на подушке рядом с собой. Но тем слышнее было ее дыхание, ровное и мерное, какое бывает только у спящего человека. Вот же учудила сегодня: бабами от меня пахнет! Совершенно абсурдная, как по мне, ревность. А все потому, что какая-то падла караулит в Приозерске на телефоне, чтобы тотчас набрать номер и прошипеть: «Уже закрылись, щебечут!» Что неймется, какой ей прок в том, чтобы ковырнуть чужое чуткое сердце?

«А что было дальше? А что было дальше?» – мысленно возвратился я на круги своя. А дальше был нежный звон разбитых иллюзий. Изначально я мало что смыслил в избранной профессии, потому что одно дело листать учебники в институтской аудитории, другое – принимать жалобщиков и что-то им толковать; заявляться на предприятия, в учреждения и организации и требовать: «Ну-ка, покажите отчеты и бумаги!» – а потом ломать голову, что с ними делать, с отчетами и бумагами; идти в суд и косноязычно лопотать, потому что не обучен ораторскому искусству. А Кондаков, как оказалось, не более моего разбирался в этих тонкостях, хотя достаточно долго поварился в системе, чтобы схватывать по верхам. «Читайте закон!» – говорил он, а если и пытался подсказывать, то, как я убедился со временем, лучше бы этого не делал. Из-за него суд вернул на дополнительное расследование Дробышу два дела об умышленных убийствах и всего лишь потому, что тот не указал в обвинительном заключении «с целью убийства», а прокурор утвердил это заключение. И я не раз оказывался под угрозой выговора, потому что Семен Семенович брался исполнять задания, забывал о них, а в последнюю минуту спихивал на меня. К тому же был он пьяницей, притом запойным, исчезал на день-другой с шофером Васькой, парнем лет тридцати, вечно помятым и словно неумытым, не проспавшимся после тяжкого похмелья. И едва только исчезали они, как начинались истеричные звонки из области: «Где прокурор? На какой проверке? Пусть немедленно позвонит! Задание провалили!..»