Тони Моррисон - Любовь [litres]

– Хватит дурака валять. Давай-ка напрямик.

– Ладно. Ну, ей нравится… ей нравится… – Ромен почесал коленку.

– А тебе нет?

– Ох, ну ты же сам знаешь, как оно бывает…

– Что же там произошло?

– Ничего. То есть, правда, ничего. Мы там погуляли, все обсмотрели. Ничего особенного.

Если не считать чердака. Чтобы туда попасть, ему пришлось взгромоздиться на стул, дотянуться до цепочки, потянуть и, раскрыв складную лесенку, по ней залезть наверх.

– Нам нужны спички, – сказал он ей, – или фонарик.

– Нет, не нужны, – прошептала она. – Я люблю темноту.

Когда они туда влезли, раздался шелест крыльев и чириканье. Летучие мыши? Нет, крылышки, мелькнувшие сквозь сноп света, освещавший темный чердак снизу, оказались желтыми, и он чуть не воскликнул: «Ух ты, канарейки!» – и тут она притянула его к себе. А дальше началась игра в прятки, когда они прорывались сквозь заросли паутины, теряя и вновь находя друг друга в кромешной тьме, спотыкаясь, ударяясь головой о балки, падая, хватая друг дружку за ноги, шею, потом тесно обнявшись, оглашая тьму радостным хохотом и стонами удовольствия и боли. Птицы свиристели. Сверху на них с шумом валились картонные коробки, распахиваясь при ударе об пол. Половицы скрипели, а некоторые расщеплялись под их весом, и щепки впивались в нагие тела, чем только обостряли ощущения от игры и настраивали – вот уж чего он никак не ожидал – на серьезный лад.

– Ничего особенного, говоришь?

– Ну, дошло до такого… Я повел себя с ней грубо – наверное, ты бы так сказал. Понимаешь, о чем я?

Он толкнул – точнее, впечатал – ее в стену после того, как она крепко сжала в ладони его хозяйство – и когда он куснул ее за сосок, сильно куснул, она не заплакала, а радостно застонала. И потом все вмиг изменилось. Черное сменилось красным. Было такое ощущение, будто он смотрит на все как бы извне, и он ясно видел себя в темноте – свою потную, всю в синяках, кожу, свои сверкающие зубы и полуприкрытые глаза.

– И что ты сделал, Ромен? Давай выкладывай!

– Не я. Она.

– Ты можешь просто сказать, парень?

– Она любит, чтоб было грубо, вот и все. То есть ей нравится, когда делают больно.

Сэндлер затормозил перед перекрестком. И только потом осознал, что остановился на зеленый свет. Ромен отвернулся и глядел в окно, ожидая от деда какой-то реакции, какого-то заслуживающего доверие комментария, какого-то ответа взрослого на вопрос, запрятанный в его исповеди. Если дед усмехнется – это одно. Если упрекнет – совсем другое. А есть ли третий вариант? Свет на светофоре сменился.

– И что ты сам о ней думаешь?

Сэндлер медленно поехал на красный, делая вид, будто ищет нужный адрес.

– Чудачка она. Просто чума.

Ей не просто нравилось так , она только так и хотела. Но и его это тоже заводило. Глядя на происходящее как бы со стороны, с холодным спокойствием, без улыбки, он видел себя, видел, как он причиняет и испытывает боль, от которой даже трудно кричать, но тебя охватывает неведомая радость, и понял: тот Ромен, который не мог вынести вида детских ручек, привязанных, как варежки, к спинке кровати, и фиолетового лака на обгрызенных ногтях, и мерзкого овощного смрада дергающихся потных тел, – тот Ромен испарился. Чтобы уже никогда, он был уверен, не возвращаться. Но, правда, не совсем, не полностью. От него остался бледный силуэт, полустертый двойник, который потом, после всего, испытывал не стыд, а досаду. Когда они ехали от заброшенного отеля, он возмущался («Остынь, милая. Прекрати же! Ты хочешь, чтобы я разбил машину?»), что ее сапоги сбрасывают его кроссовки с педалей, что кончик ее языка щекочет ему шею, а голые соски лезут в ушную раковину. Кроме того, там еще кое-что произошло. Впервые за все время Джуниор сняла сапоги и носки. Когда они разделись на кухне, Джуниор, по своему обыкновению, осталась в одних носках. А на чердаке скинула и их, крепко обвязав один носок вокруг его шеи. Уже спускаясь по лесенке с чердака, он поднял взгляд вверх. Джуниор сидела на краю чердачного люка и натягивала второй носок. Он не мог хорошо разглядеть – свет в коридоре был тусклый, – но нога, на которую она надевала носок, показалась ему копытом.

– Чудачка, говоришь? Я, знаешь ли, не больно-то верю в свободу воли. Какая уж свобода воли, раз ты ничего не контролируешь…

Сэндлер припарковался перед бледно-голубым домом. Клочковатая трава на лужайке перед ним пожухла от зноя.

– Но в жизни, говорят, есть несколько вещей, которые ты можешь контролировать, – ну, скажем, ты сам выбираешь с кем гулять. Похоже, ты связался кое с кем, кто тебя смущает, с кем ты чувствуешь себя не в своей тарелке. А это ощущение точнее инстинкта. Это твоя личная информация, самая надежная. Ты же не можешь всю жизнь принимать во внимание то, что говорят другие, но вот на это обращай внимание всегда. И не огорчайся, если тебе придется отступить – это вовсе не значит, что ты слюнтяй. Если вовремя отступить – можешь спасти себе жизнь. Ты не беспомощен, Ромен. Даже не думай так. Бывает, что требуется больше мужества, чтобы порвать отношения, чем продолжать. Иногда бывают друзья, которых лучше не приглашать домой. Для этого ведь есть свои причины, ты меня понимаешь?

– Да, дед. Я понимаю.

– Женщина играет в жизни мужчины важную роль, и иногда тебе везет втройне, когда ты получаешь от нее вкусную еду, хороший секс и приятную беседу. Многие мужчины согласны получать хотя бы одно удовольствие из трех и просто прыгают до небес, когда получают два. Но вот что я хочу тебе сказать. Хороший мужчина – это хорошо, но нет на свете ничего лучше, чем очень хорошая женщина. Это может быть твоя мать, жена, любовница, сестра, кто-то, с кем ты вместе работаешь. Не важно. Если найдешь такую, держись за нее. Если же видишь ту, которая тебя пугает, беги от нее без оглядки.

– Я тебя понял, – кивнул Ромен.

Подносы с едой уже остыли, но от них все еще исходил аппетитный аромат, и настроение у Сэндлера улучшилось, когда они покончили с доставкой. Ромен был рад помочь, на каждой остановке первым выскакивал из машины, поднимал подносы над головой, точно официант, и спешил к двери. Виде это понравится. Не волнуйся, успокоит он ее. Расслабься. Он взглянул на внука: он не включил радио, а прижав затылок к подголовнику, задремал.

Ромен сидел с закрытыми глазами. Он сглотнул слюну, предвкушая встречу с Джуниор. Его возбудил даже разговор с дедом о ней. И что бы его ни смущало, она его сводила с ума. Сейчас даже больше, чем в тот раз, когда она впервые проявила инициативу. А теперь, когда нежность перемешалась с грубостью, и избитый язык вожделения разбился вдребезги хлестким сквернословием, он в их паре стал главным. Он мог бы даже ее побить, если бы захотел, и она бы все стерпела. Странно. Она была как породистая собака. Приласкай или отхлещи ее – она все равно будет к тебе ластиться.