Тони Моррисон - Любовь [litres]

Укол боли пронзает плечо Кристин, когда она поднимается по ступеням веранды. В темноте она тянется к дверной ручке. И не находит. Дверь распахнута настежь.

– Вы точно хотите туда? А то можем вернуться! – Джуниор не заглушает мотор. Ее изящное кольцо в носу сверкает в предзакатном солнце. – Или скажите, что надо искать, а сами оставайтесь здесь.

Она нервничает. Что-то ее Добряк давно не появлялся. Она надеется найти его здесь, в отеле. Пока все идет неплохо, но лучше бы он сам это подтвердил.

– Или можем это сделать в другой день. В любое время – вы только скажите. Хотя, конечно, вам решать.

Хид не слушает ее. И не видит руины отеля в сумерках. Ей двадцать восемь, она стоит у окна на втором этаже и смотрит на лужайку, и ее взгляд скользит еще дальше – на пляж и океан. Внизу женщины и дети похожи на бабочек, порхающих между тентами. На мужчинах белые рубашки, черные костюмы. В кресле-качалке сидит проповедник, не сняв соломенной шляпы. Она все чаще и чаще сдает номера церковным общинам, туристическим группам. Бывшие постояльцы, уже постаревшие, нечасто посещают курорт Коузи. Их детей больше интересуют бойкоты, законодательство, избирательные права. Кормящая мать сидит в сторонке от всех, прикрыв грудь белым платочком. Одной рукой она держит младенца, другой отгоняет назойливых мух. «У меня ведь тоже могли быть дети», – думает Хид. Были бы, если бы в 1942 году она знала то, что поняла в 1958 году, когда в порыве страсти отдалась другому мужчине: она вовсе не бесплодна! Тот мужчина… он приехал в отель забрать тело покойного брата и сопровождать гроб в поезде. Хид, еще не забывшая боли утраты двух братьев, сообщает ему, что номер будет пустовать в течение любого угодного ему срока. И если она еще может что-нибудь для него сделать… Он сел на кровать и разрыдался, не в силах справиться с охватившим его горем. Она тронула его за плечо, содрогавшееся от рыданий. Она еще никогда не видела трезвого мужчину плачущим. Хид опустилась перед ним на колени, разглядывая его руки, прикрывшие глаза, и, взяв одну, положила себе на колено. Его пальцы сжали ее ладонь, и так они сидели, пока он не успокоился.

– Извините! Мне очень неловко, – пробормотал мужчина, доставая носовой платок.

– Не стоит. Никогда не извиняйтесь за слезы, пролитые по кому-либо! – Она почти прокричала эти слова, и он посмотрел на нее так, словно она произнесла какую-то невероятно мудрую максиму.

– Вам надо поесть. Я принесу поднос. Может быть, у вас есть особые пожелания?

Он покачал головой.

– Все равно что.

Она сбежала по лестнице вниз, вдруг осознав разницу между «быть нужной» и «быть обязанной». Придя на кухню, она приготовила сэндвич с ростбифом, обильно полив мясо острым соусом. Вспомнив симпатичный животик, выпиравший из-под рубашки, она поставила на поднос и бутылку пива, а также кувшин воды со льдом. Л. покосилась на еду, и Хид ответила на ее невысказанный вопрос:

– Это для брата утопленника.

– Я не переборщила с соусом? – поинтересовалась она, наблюдая, как мужчина кусает сэндвич.

Он помотал головой.

– Именно так мне и нравится. Как вы узнали?

Хид рассмеялась.

– Мистер Синклер, вы можете обращаться непосредственно ко мне, если вам что-то понадобится. Все что угодно.

– Зовите меня Нокс.

– А я – Хид, – и она подумала: если я сейчас же не выйду из номера, я поцелую его в животик!

Нокс Синклер оставался в отеле шесть дней – срок, необходимый, чтобы уладить все формальности для организации транспортировки тела в Индиану. И каждый последующий день был сказочнее предыдущего. Хид помогала ему с телефонными звонками, отправкой денег телеграфом, поездками в Харбор за свидетельством о смерти. Она окружила его заботой, как на ее месте сделал бы любой менеджер отеля, постоялец которого утонул во время купания.

Это был предлог. А поводом стала песня «Никому нет дела до того, чем я занимаюсь» в исполнении Джимми Уизерспуна [58] Джимми Уизерспун (1920–1997) – американский блюзовый вокалист послевоенной эпохи. . Ее желание исполнилось: у нее появилась возможность ласкать и гладить его животик ночами, пока ее муж развлекал клиентов, и утром, пока он отсыпался. Она просила Нокса рассказывать ей о брате, о своей жизни, только чтобы послушать его северный говор. Хид потрясло, что ею увлекся мужчина-ровесник, который считал ее интересной, умной, желанной. Так вот что значит быть счастливой!

«Навсегда!» – пообещали они друг другу. Он вернется через полтора месяца и заберет ее отсюда. В эти полтора месяца регулярные Папины «рыбалки» были для нее желанными, а его ночные бормотания казались ей жалкими. Она так тщательно все распланировала, что даже Л. ничего не заподозрила: новая одежда тайком укладывалась в два чемодана, деньги из кассы незаметно, но регулярно заимствовались.

Он так и не появился.

Она позвонила ему домой в Индиану. Подошла женщина. Хид повесила трубку. Потом позвонила снова и поговорила с ней.

– Это дом Синклера?

– Да! – Голос был приятный, добрый.

– Я могу поговорить с мистером Синклером?

– Извините. Ему что-нибудь передать?

– Нет. До свидания. То есть спасибо.

Еще раз набрала его номер. Ответил тот же приятный добрый голос.

– Это миссис Синклер. Что вам угодно?

– Это миссис Коузи. Из отеля, где мистер Синклер… останавливался.

– А-а… какая-то проблема?

– Нет. Ммм… Вы его жена?

– Чья жена?

– Нокса. То есть Нокса Синклера.

– О нет, дорогая. Я его мать.

– Ах вот как! Вы передайте ему… пусть он мне позвонит. Миссис Коузи из…

Он не перезвонил, и Хид набирала еще семь раз, пока его мать не произнесла в сердцах:

– Я потеряла сына, дорогая. А он потерял брата. Пожалуйста, больше сюда не звоните!

Ее жестоко разбитое сердце утешилось быстро, когда она узнала – и это после пятнадцати лет настойчивых вопросов и слов сожаления, – что забеременела.

И как бы она ни сожалела, что Нокс «не здесь», она в любой день была готова променять отца на ребенка. Сияя в предвкушении материнства, она была сама доброта и щедрость. Она ощущала себя особенной, а не чужой, значительной без необходимости это доказывать. И когда за первым пятнышком крови последовало сильное кровотечение, она не встревожилась, потому что ее груди продолжали наливаться, а аппетит был по-прежнему волчьим. Доктор Ральф заверял, что беременность протекает нормально. Ее прибавка в весе была заметной, как злоба Мэй, и постоянной, как Папина улыбка. У нее не было менструаций одиннадцать месяцев, и она могла бы прождать ребенка еще столько же, если бы Л. однажды не усадила ее на стул, не хлопнула – больно! – по щеке и, заглянув ей в глаза, не заявила:

– Проснись, дитя! Огонь в твоей печке так и не разгорелся!