Тони Моррисон - Любовь [litres]

Аромат свежей выпечки щекотал ей ноздри. Пахло корицей. И хотя Джуниор не догадывалась, что бы он мог сказать, она не сомневалась: он бы только рассмеялся, если бы она поведала ему о том, что натворила, и показала бы подделанное меню, которое, как надеялась его безмозглая жена, могло иметь законную силу, но Джуниор на всякий случай – а вдруг выгорит? – написала все по-своему. Уж прости, Солитюд! Она прибавила газу. Надежды, конечно, мало, ведь это произошло как-то внезапно, неподготовленно. Но все еще может обернуться так, как она и мечтала. Если одна из теток или обе вылезут оттуда живыми, она им скажет, что побежала за помощью. Но сначала надо вернуться на Монарх-стрит, найти его , поделиться с ним радостью и рассказать о своей хитроумной проделке. Она припарковала машину и бегом спустилась по лестнице вниз. Дверь в кухню была настежь распахнута, болтаясь под порывами морозного ветра. Кристин, наверное, все бросила и выскочила не просто второпях, а в истерике. И даже не выключила ни свет, ни духовку, и сморщенная баранья ножка почернела на противне, покрывшись коркой подгоревшего соуса. Джуниор повернула ручку на «Выкл.» и отправилась бродить по комнатам, раздраженная тем, что запах подгорелого мяса забил его парфюм.

Его нигде не было, даже в кабинете, поэтому она направилась прямо к нему . Хорошо. Вот он . Приветливо улыбается над кроватью Хид. Ее Добряк.

Выехав на Монарх-стрит, Ромен свернул на подъездную дорожку. Прислонив велик к двери гаража, он заметил клубившийся из «олдсмобиля» пар. Он дотронулся до капота: теплый. Когда Джуниор открыла дверь на его стук, она показалась ему необыкновенно красивой, насколько это возможно для обычного человека. Ее волосы были такие же, как и тогда, когда он впервые ее увидел: мягкие, роскошные, таящие в себе угрозу и соблазн. Ее глаза инопланетянки ярко сверкали, и на губах у нее играла улыбка номер тридцать один. Они обнялись и поцеловались, не сходя с места, а потом Джуниор повела его в спальню на третьем этаже.

– Смотри, что у меня есть! – Нагая Джуниор сидела на кровати Хид под огромным портретом мужчины и размахивала листком бумаги. Ромен на него даже не взглянул.

– А где же миссис Коузи? Я и не знал, что она выходит из своей комнаты.

– Пошла навестить внучку, – рассмеялась Джуниор.

– Какую еще внучку?

– Которая живет в Харборе. Так она сказала.

– Не шутишь?

– Подойди. – Джуниор откинула покрывало. – Снимай одежду и забирайся ко мне.

– Она нас тут застукает!

– Ни за что! Иди!

Но Ромену не хотелось заниматься этим под портретом мужчины на стене, поэтому он увлек Джуниор в санузел, где они наполнили водой ванну – интересно, а каково это будет под водой? Оказалось – очень тесно. Не так возбуждающе, как он себе фантазировал, но лишь до тех пор, пока они не притворились, что топят друг друга. Они плескались водой и обзывались неприличными словами, а потом утомленные, точно два лосося, отметавших икру, отползли в разные стороны, жадно ловя воздух губами. Он пристроился подальше от крана, она привалилась затылком к краешку ванны.

Ощущая себя властным и одновременно обессиленным, Ромен пошарил рукой по дну ванны и поднял над водой изуродованную ступню Джуниор. Она дернулась, пытаясь высвободиться из его рук, но он держал крепко и внимательно разглядывал сросшиеся пальцы. Потом, нагнув голову, коснулся их языком. Он почувствовал, что она перестала сопротивляться, и, взглянув на нее, с удивлением заметил, как помертвели вдруг ее глаза инопланетянки.

Потом, лежа под покрывалом на кровати Хид, он очнулся от недолгого сна и спросил:

– Нет, серьезно, где они?

– В отеле.

– Что они там забыли?

И Джуниор рассказала ему обо всем, что произошло на чердаке. Ее голос звучал как у диктора новостей по телевизору – мерно, равнодушно, временами с притворным волнением, когда речь заходила о малозначительном происшествии.

– И ты их бросила там?

– А что? – Похоже, она искренне удивилась его вопросу. – Перевернись! Дай-ка я полижу тебе спинку.

– Видеть не могу этот портрет. Как будто мы трахаемся на глазах у твоего отца. – Ее слюна холодила ему позвоночник.

– Тогда потуши свет, сладкий мой!

Хид боится взглянуть на свои ноги, вывернутые в идеальной четвертой позиции. Кристин прикрыла их лоскутным одеялом и ушла искать болеутоляющее. Где-то тут должно быть припрятанное Мэй добро: бутылка виски в сливном бачке, аспирин в каминном дымоходе. Хид надеется, что Кристин найдет виски, потому что воды нет, а ей хочется потерять сознание от алкоголя, а не от боли. Ее кости, хрупкие после десятилетий бездействия, растрескались как стекло. И ей кажется, что лодыжки – не единственное, что она повредила при падении. Какое-то странное онемение внизу живота, и еще она не может поднять правую ногу. Кристин усадила ее у стены, потому что на кровати нет матраса. Когда отель закрылся, она почему-то распродала все, что было можно.

Едва дыша, она упрямо сдерживает слезы, которые могут появиться, подобно воспоминаниям. Но незабудки, разбросанные на обоях, кажутся куда более живыми во мраке, чем когда-то при дневном свете, и она задумывается, что ее заставило тогда полюбить этот узор. Чувство дома, наверное. «Когда я вошла в эту спальню, мне показалось, что я дома».

Знакомые шаги Кристин прерывают ее попытки вспомнить еще что-нибудь. Кристин нашла много нужных вещей: спички, коробку свечей, банку ананасового сока и несколько пакетиков порошков от головной боли. Она зажигает свечу и устанавливает ее в застывающем воске. Если получится открыть банку, Хид сможет запить соком порошок. Они обе молчат, пока Кристин с помощью молотка пытается забить гвоздь в консервную банку. Когда ей это удается, она раскрывает два пакетика и, высыпав горький порошок в рот Хид, дает ей сок. Она накидывает одеяло на плечи Хид, потому что ту начинает знобить.

Они обе приготовились к ссоре. «Кто виноват? Разве не ты это все начала, наняв воровку? А кто меня вынудил, побежав консультироваться с адвокатом?» И по чьей вине они теперь сидят в заброшенном здании, в семи милях от ближайшего дома, и теперь никто не знает, что они тут, а если бы и знали, то всем наплевать на обеих… Никто за них не помолится, да и они никогда не молились за себя. Но они воздерживаются от взаимных упреков – что зря тратить силы, когда одна расшиблась, а другая вспотела, как мышь? Сюда, в эту спальню, где одиночество похоже на комнату умершего ребенка, не доносится ни рокот, ни запах океана. Здесь будущее рушится следом за прошлым. Ландшафт за окном бесцветен. Просто бледная каменная гряда, и никому недостает воображения придумать что-то иное, потому что вот так оно в жизни и случается – о чем, в глубине души, всякий догадывается. Нерожденный мир, где звук, любой звук – царапанье когтя или стук перепончатых лап – как дар свыше. И где человеческий голос – единственное чудо и единственная необходимость. И речь, когда она наконец-то прорезывается, обладает силой преступника, помилованного после двадцати одного года тюрьмы. Внезапная, неприукрашенная, низведенная до голой ясности речь.