Тони Моррисон - Любовь [litres]

Она не знает, что Кристин тогда ушла из беседки, чтобы встретить Хид у служебного входа. Но там никого не нашла. Кристин смотрит на окно своей спальни, где подруга должна искать «звездочки». Окно раскрыто, ветер треплет бледные занавески, выталкивая их наружу. Она открывает рот, чтобы крикнуть: «Хид! Давай же скорей!» Но не кричит, потому что видит дедушку в окне спальни, в расстегнутых брюках, и его рука дергается с такой же скоростью, с какой Л. взбивает яичные белки в пушистую сливочную пену. Он не замечает Кристин, потому что у него закрыты глаза. Кристин прикрывает смеющийся рот ладошкой, но отдергивает ее, когда на руку извергается весь съеденный завтрак. Она мчится к дождевой бочке, чтобы смыть вонючие потеки с желтого купальника, с рук, голых ног.

Когда Хид отыскивает ее там, Кристин не объясняет, что случилось с ее купальником, почему она его оттирает и почему отводит глаза от Хид. Ей стыдно за дедушку и за себя. Когда она тем вечером легла в кровать, его тень уже навсегда поселилась в ее комнате. Ей не надо было смотреть на окно или видеть, как занавески трепещут под порывами ветра, она и так знала, что в ее комнате старик находил прибежище для своих одиноких наслаждений. Точно гость отеля, заранее сделавший бронь, наконец заселился в свой номер – и тебе известно, что он останется тут надолго.

Но дело было не в возбуждении – не таком уж и неприятном, о чем девочкам вполне можно и посекретничать. Совсем в другом. В том, что заставило каждую убедить себя (кто бы знал почему?), что ее стыд совершенно особого рода, и о нем невозможно рассказать словами – даже на языке, сочиненном ими для своих секретов.

А вдруг тайная грязь просочится наружу?

И даже теперь, выбившиеся из сил, возможно, оказавшись на грани вечного сна, они не говорят о рождении греха.

«Айдагей» им тут не поможет.

Хид нужно еще немного болеутоляющего. Она закашлялась, глотая порошок. Этот раздирающий кашель уймется не скоро.

– Где болит?

– Везде.

– Скоро рассвет.

– А потом что?

– Я отнесу тебя.

– Ну как же!

– Эй, смотри, что я нашла!

Кристин поднимает мешочек и вытряхивает из него на пол пять «звездочек» и резиновый мячик. Она подбирает пластмассовые «звездочки» и зажимает их между растопыренных пальцев. Слишком мало для игры [62] Число гнезд в «джексе» зависит от вида игры и может меняться от пяти до пятнадцати. . Тогда она снимает десять колец, чтобы «звездочек» был полный набор. «Звездочки», смешавшись с бриллиантовыми кольцами, сверкают в пламени свечи. Хид не может бросить мячик, но ее скрюченные пальцы идеально подходят для того, чтобы сгрести «звездочки» с пола.

– Я тебя ненавидела – и это единственное, что во мне тогда нравилось моей матери.

– Я слыхала, он дал моему папаше двести долларов и кошелек для мамы.

– Но ты же сама хотела, разве нет? Ты разве не хотела?

Кристин быстро подбирает четыре «звездочки» и стонет. Боль простреливает руку от плеча до локтя и ниже.

– Я ведь хотела остаться с тобой. И надеялась, что так оно и случится, если я выйду за него замуж.

– А я хотела поехать с вами на медовый месяц.

– Жалко, что не поехала!

– Как был секс?

– Тогда казалось, что все здорово. Не могу сказать. Не с чем сравнивать.

– Никогда?

– Один раз было.

– Приветик, Красотка!

– Но наши пикники были лучше. Помнишь?

– А то! В корзинке лежали шоколадные батончики «Бейби-Рут».

– И домашний лимонад.

– Без косточек. Л. выуживала ложкой все лимонные косточки.

– Там была колбаса или ветчина?

– Ветчина, моя милая. Я терпеть не могу колбасу.

– Что, шел дождь? Кажется, я помню дождь.

– Светлячки. Вот что помню я.

– Тебе хотелось засунуть их в бутылку.

– Ты бы мне не позволила.

– Мы жутко боялись черепах.

– Ты плачешь…

– И ты…

– Разве?

– Угу.

– Я тебя почти не слышу.

– Возьми меня за руку.

– Он лишил меня детства, милая!

– А меня он лишил тебя!

– Небо помнишь? После заката?

– Песок. Он становился бледно-голубым.

– И звезды. Сначала несколько.

– А потом так много, что они освещали весь этот проклятый мир.

– Красиво. Как же красиво!

– Люблю. Правда люблю!

– Охит-айдагей. Охит-айдагей.

Неосвещенным закоулкам без уличных фонарей и кричащих неоновых вывесок кромешная тьма ночи часто приносит облегчение. Как освобождение от бремени постоянно быть начеку, постоянно таиться. Воришкам ночь нужна для того, чтобы красться незаметно, но им от ночи никакой нет радости. Матери ждут прихода ночи, чтобы отоспаться, но и во сне они не знают покоя. Главный подарок ночи – спасение от надзора и надзирателей. Стать как звезды, что вольны жить своей жизнью, забыв друг о друге. Или как бриллианты вне узилища оправы, обретшие волю быть просто красивыми камнями.

Никто не отвечает на его оклик: «Здесь есть кто-нибудь?» Ведомый тусклым лучом фонарика, Ромен пересекает вестибюль и поднимается по лестнице. Скоро рассветет, но пока все окутано тьмой. Он слышит легкое похрапывание – из-за приоткрытой двери слева. Толчком ладони он открывает ее пошире и направляет луч на двух женщин. Подходит ближе. Обе вроде спят, но дышит только одна. Та, что не дышит, лежит на спине, левая рука на пояснице. Другая положила правую руку умершей себе на шею и похрапывает, уткнувшись ей в плечо. Когда он освещает лицо спящей, она вздрагивает, устремляет на него взгляд и бормочет: «Ты опоздал» – так, будто у них была назначена встреча. Будто он угнал машину не по благому порыву души, а по ее поручению. Будто все, что рассказала ему Джуниор, – вздор.

Он спал и, проснувшись, подумал: неплохо бы чего-нибудь перекусить. Вот тогда-то она ему все и выложила.

– И ты их бросила там?

– А что такого? Выключи свет, мой сладкий.

Ромен потянулся к лампе, но, к своему удивлению, нашарил ключи от машины. Он вскочил и быстро оделся. Он не разобрал, что Джуниор кричала ему вслед. Помчался со всех ног – вниз по лестнице, из двери на улицу, а следом за ним летел старческий шепот: «Ромен, ты ничего не сможешь сделать! Даже не думай!» Дурак! Болван! Старик пытался предупредить его, заставить выслушать себя, убедить в том, что прежний Ромен, плаксивый слабак, который не мог не развязать шнурки на запястьях той строптивой девчонки, покруче того, другого, который грубо швырнул к стенке чердака податливую девчонку… Он вырулил с аллеи на дорогу и газанул. Помедленнее, подумал он. Помедленнее. На этой дороге не было обочины. С обеих сторон тянулись, призывно раскрыв пасти, кюветы. Одна из фар замигала и погасла.

Джуниор сидела, обхватив колени. Раскачиваясь вперед-назад, она вспоминала, как Ромен вытащил из воды ее изуродованную ступню и лизнул языком, словно леденец на палочке. И когда они вылезли из ванны, мокрые и чистые, как два елдака, – тогда вот она и ощутила это чувство парения. Словно соскользнула в глубокий колодец, отчего у нее закружилась голова, но одновременно тело наполнилось приятной легкостью. И надежная защищенность, которую она ощутила в первую ночь в этом доме, сменилась нервно мерцающим ярким светом – приятным и в то же время пугающим. Лежа на спине, она закрыла глаза, чтобы до конца погрузиться в это странное чувство. Наконец она повернулась и посмотрела на лицо Ромена. После объятий он крепко спал, чуть разжав губы и неслышно дыша, не шевелясь. Этим красивым мальчиком она лакомилась так, словно он был вкуснейшим угощением на вечеринке по случаю ее дня рождения, которую никогда и никто для нее не устраивал. Мерцание усилилось, и вдруг она поняла, что это. Ее охватило никогда ранее не испытываемое, совершенно незнакомое, абсолютно неведомое состояние, заставившее ее почувствовать себя полностью раскрывшейся и целокупной, словно это прикосновение языка к леденцу одобрило и утвердило ее существование. Вот почему, когда он во второй раз задал вопрос, она выложила ему всю правду. Понятное дело, только факты. Она была удивлена его реакцией: «И ты их бросила там?» – как и его внезапным бегством. Потянувшись к выключателю лампы, он схватил ключи от машины и мигом оделся – будто пожарник по тревоге. Он крикнула ему: «Ромен!», потом «Что такое?» Он не ответил. Он убежал.