Юлий Квицинский - Отступник

— То же, что сто пятьдесят лет тому назад. Под зеленой лампой, на тесной кухне, поздно вечером говорят без умолку. Как это у Грибоедова: шумим, браток, шумим.

— Шумели, шумели, а потом на Сенатскую площадь вышли, правда, государь император всех их там и прихлопнул, — улыбнулся Паттерсон. — А эти тоже куда-нибудь выйдут?

— Выйдут, наверное, если решат, что царь Михаил в душе с ними, а не против них. Они все чаще говорят, что Тыковлев с новым Генсеком подружился, в доверие входит, вскоре якобы его опять в ЦК возьмут. Михаилу-то для его перестройки другие идеологи нужны. Не Сусловы и не нынешний белорусский партизан Зимянин. Другую музыку пропаганда должна играть. Это очевидно. А кто ее напишет, кто исполнит? Мог бы Тыковлев, которого они ласково зовут Сэнди. Сэнди до смерти обиделся на прежних идеологов, после того как его из ЦК выгнали. Он, считай, по прежним меркам репрессированный. Значит, постарается отплатить обидчикам. Вот к нему и тянутся и свои институтские, и обиженные кинорежиссеры, и писатели, и журналисты. Вы же знаете, в этой среде идет вечная борьба между теми, кто вылез наверх, и теми, кто барахтается внизу. И репрессии 30-х годов, и постановления 1948 года они сами друг против друга организовывали. Вот и теперь, я думаю, у них идет подготовка к новой смуте. А Сэнди в ЦК прошел огонь и медные трубы, все ходы и выходы знает. Он и на Западе много лет проработал — одним словом, вроде Петра I у них многим представляется. В довершение всего своим человеком среди ученых заделался, как бы от имени всей советской науки говорит.

— Складно излагаете, Джон, — задумчиво промолвил Паттерсон. — Ваш бы посол так же складно в Вашингтон писал. Он что-то не столь увлечен возмож­ностями советских диссидентов, как вы.

— Так я ведь тоже от них не в восторге, — усмехнулся Джон. — В большинстве своем это люди, сочетающие крайнюю амбициозность с наивностью, граничащей с примитивизмом. При этом они вполне искренни в своих убеждениях и действиях. Наглядный пример тому — академик Сахаров. Великий физик и никакой политик. Впрочем, не столь уж они все и наивны. Просто они решили, что по своим талантам, образованию, личным амбициям достойны лучшей участи, чем та, которую им уготовила советская власть. Она им, конечно, дала все, что может дать — и ордена, и премии, и высокие тиражи, и поездки за границу. Но в сравнении с тем, что имеют их коллеги на Западе, все это не то, и не так, и выглядит жалко. Хочется большего. Когда хочется большего, всегда начинают говорить, что хочется свободы. Это красивее, чем просто просить прибавки к жалованию.

— Свобода — это великая ценность, — назидательно поднял палец Паттерсон. — Человек, хоть раз вдохнувший воздух свободы, никогда добровольно не откажется от нее больше.

— Да, да, — скучно кивнул Джон. — Я несколько о другом. Я их чуть ли не каждый вечер наблюдаю за рюмкой водки. Они не понимают, что в мире куда больше талантов, чем мест под солнцем. Если таланту удалось реализоваться, то потому, что обстоятельства позволили случиться этому. Конечно, Плисецкая или Ростропович думают, что стали великими потому, что родились такими. Они забыли, что кто-то помог или позволил им стать великими. Для лиц, подобных им, такое заблуждение неопасно. Они уже достигли высот, с которых их нельзя столкнуть. Но большинство других не понимает, что они делают, и не представ­ляют себе последствий своих действий. Они же могут оказаться совсем иными, чем мои знакомые себе это представляют. Многие из них думают, что они владеют секретом, как перестроить жизнь в СССР за пятьсот дней по американскому, немецкому или шведскому образцу. Чепуха, конечно, и глупость! На самом деле, они, в лучшем случае, проучились один семестр где-нибудь у нас в США или Германии, прочли десяток книг, съездили на какие-то семинары и конференции. Их знания находятся на уровне студента второго курса нашего колледжа. Но они чувствуют себя здесь, в Москве, великими гуру, потому что другие не читали и не видели даже этого. Они, как правило, никудышные ученые, но обзавелись научными степенями и высокими должностями, переписывая чужие труды, к которым цензура закрывает доступ для других. Посмотрите на их ученых-политологов, экономистов, юристов. Как правило, это плагиаторы. Там же, где списать неоткуда, то есть там, где речь идет об их советской стране, ее проблемах, ее экономике и социальном устройстве, ни мысль, ни фантазия не работают.

— Поэтому, — заторопился Джон, — я хочу сказать, что никакой реформы советского строя господин Тыковлев и его товарищи, на мой взгляд, никогда не придумают. Нет у них в голове ничего собственного, никаких концепций, никаких программ. Опять попробуют где-то что-то списать. А где списывать? У нас они рецептов для реформирования социализма не почерпнут. Значит, вся горбачевская перестройка вскоре закончится. Закончится разгромом московских, ленинград­ских и прочих либералов по причине их несостоятельности как национальных политиков. Ведь они кончат тем, что предложат вернуться назад к царской России. Это меня заботит. И заботит все больше. Происходящее здесь, конечно, приятно и радостно, настраивает на оптимистический лад. Да, да, это так. Но боюсь, что кончится это плохо. Впрочем, мы приехали.

— Не будем заранее пугаться, — заулыбался Паттерсон недоброй улыбкой. — Разве так уж плохо, если они вернутся назад к тому, что имели до 1917 года? В конце концов, это их естественное состояние. Они попытались выскочить из него с помощью Маркса, Ленина и своей революции. Теперь утомились быть великой державой, разочаровались и не прочь попроситься назад. Добро пожаловать. Только, господа, на ваше старое место лапотной России. Другого места в западном клубе для вас никто не держал.

— Бойерман, — обратился Паттерсон к Никитичу, выйдя из машины перед резиденцией американского посла Спасо-хаус. — Задержитесь здесь еще на пару дней. Устройте рабочую встречу с Тыковлевым. Сугубо рабочую. Придумайте какую-нибудь ерунду вроде обмена статьями между их журналом и каким-либо изданием у вас в ФРГ. Подробности обговорим после обеда с послом. Коли Тыковлев и впрямь выходит на новую орбиту, то надо думать, Бойерман, серьезно думать...

* * *

Бойерман сидел в просторном кабинете Тыковлева и рассеянно помешивал ложечкой чай. Хозяин кабинета был занят тем же, но в отличие от гостя жевал при этом бутерброд с “докторской” колбасой, принесенный вместе с чаем тыков­левской секретаршей. Александр Яковлевич гордился тем, что может принимать посетителей “не хуже”, чем секретарь ЦК. Не хуже — значило не только с чаем, но и с колбасой. Правда, Бойерман этого не знал. Оценить возросший статус Тыковлева по достоинству могли только советские посетители.