Салли Руни - Нормальные люди

Да, я его знаю, сказал он. Там когда-то был боулинг, но его наверняка давно снесли.

Да, слишком поспешно ответил Коннелл. Когда я был маленький, мы там один раз мой день рождения праздновали. В боулинге. Но теперь его, понятное дело, уже нет. Как вы и сказали.

Писатель отхлебнул пива и сказал: а как тебе Тринити, нравится?

Коннелл посмотрел на Сейди, сидевшую через стол, – на ее запястье позвякивали круглые браслеты.

Честно говоря, трудно приспособиться, сказал Коннелл.

Писатель снова кивнул. Это само по себе неплохо, сказал он. Из этого может выйти первый сборник.

Коннелл рассмеялся, опустив взгляд на колени. Он понимал, что это всего лишь шутка, но все равно было приятно думать, что он не зря мучается.

Ему известно, что для очень многих его сокурсников книги – всего лишь средство выглядеть образованными. Когда в тот вечер в «Голове оленя» кто-то упомянул о протестах против режима экономии, Сейди всплеснула руками и сказала: Пожалуйста, никакой политики! По поводу встреч с писателями Коннелл остался при своем мнении: это – культура, принявшая форму школьного урока, литература, фетишизированная за ее способность устраивать образованным людям фальшивую эмоциональную встряску, чтобы потом они могли почувствовать свое превосходство над необразованными людьми, об эмоциональных встрясках которых им нравится читать. Даже если сам писатель – человек хороший, даже если его книга содержит какие-то откровения, по сути, все книги подаются как статусные символы, а все писатели так или иначе участвуют в этом представлении. Видимо, именно так в книгоиздании и зарабатывают деньги. Литература – в том виде, в котором она предстает на таких встречах, – служит чем угодно, только не способом сопротивления. Тем не менее, придя в тот вечер домой, Коннелл перечитал заметки к будущему рассказу и почувствовал в теле прежний приятный ритм – будто видишь отличный гол, будто свет с шелестом скользит сквозь листья или музыкальная фраза долетает из окна проезжающей машины. Жизнь дарит такие вот моменты радости, несмотря ни на что.

Она щурится, пока экран телевизора не превращается в зеленый прямоугольник со светящимися краями. Засыпаешь? – говорит он. Она, не сразу, отвечает: нет. Он кивает, продолжая следить за матчем. Отхлебывает кока-колы, нерастаявшие льдинки тихо позвякивают в стакане. Ее удивляет тяжесть собственных рук и ног на матрасе. Она лежит в комнате Коннелла в Фоксфилде и смотрит, как Нидерланды играют против Коста-Рики в полуфинале чемпионата мира. Комната не изменилась со школьных времен, только края плаката с портретом Стивена Джеррарда отклеились от стены и завернулись внутрь. А все остальное на месте: абажур, зеленые занавески, даже полосатые наволочки.

Я могу в перерыве тебя домой отвезти, говорит он.

Она молчит. Веки, вздрогнув, опускаются, потом она поднимает их вновь, выше – теперь видно движение игроков в штрафной площадке.

Я тебе мешаю? – говорит она.

Да вовсе нет. Просто ты, похоже, спать хочешь.

Можно кока-колы?

Он протягивает ей стакан, она садится, чтобы выпить, и чувствует себя совсем маленькой. Во рту пересохло, жидкость холодит язык без всякого вкуса. Она делает два больших глотка, потом возвращает ему стакан, вытирает рот тыльной стороной ладони. Он берет стакан, не отрывая глаз от экрана.

Ты ведь пить хочешь, говорит он. Там внизу в холодильнике еще есть, если что.

Она качает головой, откидывается назад, подложив руки под затылок.

А куда ты вчера вечером исчез? – говорит она.

А. Не знаю, немножко поторчал в курилке.

И в результате поцеловал эту девицу?

Нет, говорит он.

Марианна закрывает глаза, обмахивает лицо ладонью. Что-то мне жарковато, говорит она. Это в комнате так?

Можешь, если хочешь, открыть окно.

Она пытается продвинуться по кровати в сторону окна и дотянуться до ручки, но так, чтобы не садиться. Замирает, ожидая, станет Коннелл ей помогать или нет. Этим летом он работает в университетской библиотеке, но с тех пор, как она приехала домой, все выходные проводит в Каррикли. Они вместе катаются на машине – ездили в Стрэндхилл, к водопаду Гленкар. Коннелл постоянно грызет ногти и по большей части отмалчивается. Месяц назад она сказала: не хочешь ко мне приезжать – не делай этого через силу, а он без всякого выражения ответил: это единственное, чего я каждый раз очень жду. Она садится и сама открывает окно. Дневной свет гаснет, но воздух снаружи мягок и неподвижен.

Как там ее зовут? – говорит она. Эту девицу из бара.

Ниев Кинан.

Ты ей понравился.

Мне не кажется, что интерес взаимный, говорит он. А тебя вчера вечером Эрик искал – вы повидались?

Марианна садится, скрестив ноги, лицом к Коннеллу. Он полулежит, опираясь на спинку кровати, со стаканом кока-колы на груди.

Да, повидались, говорит она. Очень было странно.

Почему, что случилось?

Он был здорово пьян. Прямо не знаю. Решил почему-то извиниться передо мной за то, как вел себя в школе.

Ну надо же, говорит Коннелл. Действительно странно.

И снова поворачивается к экрану, давая ей возможность подробно рассмотреть свое лицо. Скорее всего, он замечает, что она его разглядывает, но из вежливости ничего не говорит. Свет ночника озаряет его черты: красивые скулы, слегка нахмуренный лоб, тонкую пленку пота на верхней губе. Для Марианны задерживать взгляд на лице Коннелла – привычное удовольствие, смешанное с произвольным набором других чувств, в зависимости от настроения и поворота беседы. Для нее его внешность – как любимая музыкальная пьеса: сколько ни слушай, всякий раз звучит немного иначе.

Еще он и про Роба упомянул, говорит она. Сказал, что Роб хотел бы извиниться. В смысле я не поняла, действительно ли Роб ему это говорил, или Эрик спроецировал на него собственные чувства.

Если честно, я убежден, что Роб хотел бы извиниться.

А мне мучительно об этом думать. Мучительно думать, что и это тоже давило ему на психику. Не держала я на него никакой обиды. Сам знаешь, все это ерунда, мы просто были совсем маленькими.

Не ерунда, говорит Коннелл. Он над тобой издевался.

Марианна молчит. Они действительно над ней издевались. Эрик однажды при всех обозвал ее плоскогрудой, а Роб заржал и тут же что-то прошептал Эрику на ухо, то ли соглашался, то ли выдал еще худшее оскорбление – настолько пошлое, что и вслух не скажешь. В январе, на похоронах, все говорили о том, каким Роб был замечательным – жизнелюбивым парнем, любящим сыном и все такое. Но одновременно он был невротиком, помешанным на собственной популярности, и от отчаяния иногда делался очень жестоким. Марианна не в первый раз думает о том, что жестокость бьет не только по жертве, но и по обидчику, причем зачастую куда болезненнее и необратимее. Если над тобой издеваются, ты вряд ли узнаешь о себе что-то уж очень важное, а вот издеваясь над другим, узнаешь о себе такое, чего потом не забудешь.