Себастьян Фолкс - Парижское эхо

Я почувствовала присутствие животных там, где их не было. Наверное, унюхать что-то нереальное – еще не так плохо, как, например, увидеть или услышать: объяснить второе можно только бредовым состоянием или психозом. Пусть так, и все же… Может, я пережила что-то типа временной синестезии? Состояния, при котором нарушается не восприятие органов чувств, но ощущение времени – так, что две эпохи в твоей голове соединяются в одну. Может, в какой-то момент мой мозг перестал обрабатывать несовершенство настоящего и, перейдя в аварийный режим, через запах подключился к более содержательному прошлому?

Если так, то что теперь будет со мной? Я провела рукой по волосам. Неужели я сошла с ума?

Погоняв по тарелке недоеденный салат, я решила открыть компьютер и поискать в интернете: « chevaux » [68] Лошади (фр.). , « Parc Georges-Brassens » [69] Парк Жоржа Брассенса (фр.). , « manège » [70] Манеж (фр.). , « equitation » [71] Верховая езда (фр.). … Поначалу поиск выдавал только то, что я уже знала. Дрожащими руками я ввела: « Parc Georges-Brassens pony rides » [72] Катание на пони в парке Жоржа Брассенса (англ.). . Прокрутив страницу до самого конца, я заметила слово « poneys ». Ну конечно. Французское правописание. По ссылке обнаружился какой-то блогер, который рассказывал про самые любимые публичные пространства в Париже и признавался, что парк Жоржа Брассенса занимает в его списке «почетное третье место». После сомнительной похвалы в статье говорилось о том, что в некоторые дни недели дети могут покататься в парке на пони. Последнюю поездку устраивали тремя днями раньше. Пони – достаточно пахучее животное, чтобы запах от него сохранился на следующие семьдесят два часа. Под объявлением была фотография: три ребенка в шлемах верхом на маленьких лошадках. В отсутствие других объяснений пришлось довольствоваться этим.

Распечатав билет на поезд, я решила заполнить онлайн-форму с данными моего водительского удостоверения, чтобы сэкономить время в офисе по прокату машин. Затем я подготовила одежду для поездки: льняное платье, легкую кофту и мягкую обувь для долгих прогулок. Рядом я положила две книги – чтобы скоротать время в поезде. Наконец, я приняла душ и помыла голову.

Решив, что ромашковый чай поможет мне уснуть, я налила в чашку кипятка. Мои руки по-прежнему дрожали. Мне хотелось, чтобы Тарик поскорее вернулся. Хотелось, чтобы Жасмин еще была в Париже. Может, стоит ей позвонить? В Нью-Йорке время вполне подходящее.

Но больше всего я мечтала поговорить не с ними. И не с моими родителями. Не с братом, не с профессором, не с коллегами и друзьями, которые остались в Америке. Внезапно меня озарило – так ярко, что на секунду мне показалось, будто я ослепла. Единственный человек, которого я хотела увидеть и без которого мне больше не обойтись, – Джулиан Финч.

Когда я позвонила, в трубке заиграло автоматическое сообщение: «Le numéro que vous avez demandé n’est plus attribué». Набранный вами номер больше не существует.

В двери повернулся ключ.

– Тарик, это ты? Привет! Где ты был?

– Да так. – Его лицо расплылось в ленивой улыбке. – Просто гулял.

– Ты что, курил?

– Джамаль отдал мне целый пакет, и мне нужно обязательно скурить его до поездки в аэропорт. Но ты не волнуйся. Здесь я курить не буду.

– Похоже, тебе и не надо.

Сама я пребывала в эйфорическом состоянии от одной только уверенности – уверенности в том, что Джулиан меня поймет и поддержит, сегодня и до конца обозримого будущего.

– Слушай, Тарик. Я ненадолго выйду.

– А куда?

В обычной ситуации я бы сказала ему не лезть в чужие дела. Но, признавшись себе в том, что так долго отрицала, я почувствовала невероятный всплеск энергии, отчего голова моя немного поплыла.

– Я пойду к Джулиану. Не смогла ему дозвониться, поэтому хочу сходить к нему домой.

– Правда? А зачем?

– В каком смысле?

– Он что, не написал тебе?

– О чем ты вообще говоришь?

– Ну, он вернулся в Лондон. Он попросил меня с тобой попрощаться. И еще что-то про де Мюссе.

– Он что?

– Он сказал: «Передай ей, что де Мюссе понадобилась моя помощь». Он выкинул свой французский номер.

– Когда ты с ним встречался?

– Дней пять назад. Мы выпили пива. Я собирался тебе рассказать, но мы с тобой почти не виделись, и я…

– Вы выпили пива?

– А что в этом странного?

– Но ведь Джулиан мой… Мой друг!

– Я знаю. Он попросил за тобой приглядеть.

– Он попросил что?

– Ничего. Он сказал, что пока останется у сестры. Ты ее знаешь?

– Нет. Откуда мне знать его сестру-англичанку?

– Он оставил номер телефона. На всякий случай. Домашний.

– Где он?

– По-моему, я оставил его в другой куртке.

– Ну? И чего ты ждешь?

Пока Тарик ходил в свою комнату, я пыталась осознать изменения, которые внезапно произошли в моей жизни. Когда он наконец вернулся, вид у него был взволнованный.

– И где он?

– Мне кажется, вчера я забыл ту куртку в баре.

– Твою же мать, Тарик!

– Прости меня. – Он собрался уходить, но потом остановился и добавил: – Джулиан просил передать, что любит тебя.

Два дня спустя Тарик улетел в Марокко, а на следующий день я отправилась в Нацвейлер. Чтобы наверняка попасть в концлагерь в рабочие часы, мне пришлось уехать из Парижа ранним утром.

«Бастилия», «Площадь Республики»… В метро одно известное название сменялось другим. Вскоре объявили остановку «Жак Бонсержан». Про это место можно знать две вещи: одни скажут, что так звали юного борца Сопротивления, казненного немцами во время войны. Для других этот район – новый центр клубной жизни Парижа. Несколько месяцев назад я бы с восхищением отнеслась к первым и с глубоким презрением – ко вторым. Но теперь я во всем сомневалась. Дома я проверила имена кукол, Мариус и Козетта, и обнаружила, что так звали героев романа «Отверженные» – произведения, которым я никогда не интересовалась в силу легкой брезгливости по отношению к мюзиклам. Так что вот: самая известная книга девятнадцатого века, а я ее не читала. Более того, если бы не Джулиан, я бы никогда не узнала, что рю де ля Гут д’Ор – место действия другого романа девятнадцатого века, почти такого же известного, как и роман Гюго. Я ведь даже не посмотрела, кто такой Жорж Брассенс – художник или певец. «Что ж, нельзя знать все», – подумала я, когда поезд остановился на Восточном вокзале. И если уж на то пошло, просвещение и тьма – несуществующие полярности. На самом деле есть лишь разные степени невежества.

В переходе я зашла в супермаркет «Маркс и Спенсер» и купила сандвич с ветчиной и горчичным соусом, чтобы перекусить в поезде. Название магазина напомнило мне одну историю, которую однажды рассказал мне брат. По его словам, для розничных продавцов эти сандвичи производила корпорация «Хайнц» – на фабрике в английском городке Лутон, известном своей мусульманской диаспорой. Уоррен говорил, что рабочий коллектив фабрики составляли несколько приезжих семей, которые друг за другом приглядывали и время от времени просили своих двоюродных сестер и братьев подменить их на время отпуска. «Но так ли уж они счастливы? – думала я, расплачиваясь за сандвич. – И нравится ли им вообще работать с ветчиной?» В конце концов, восстание сипаев когда-то началось с того, что индийские солдаты-мусульмане возмутились, что пули – а может, ружья, – которые им выдавали, были смазаны свиным салом. Погодите, или речь шла о солдатах-индуистах и коровьем жире? Если так, то получается…