Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Покидая приемную, я посылаю воздушный поцелуй Вике и уже на лестничном марше почти физически чувствую, как очередная маска сползает с моего лица: оно теперь снова настоящее, полно тревоги и печали.

В закутке двора, подальше от нескромных ушей и глаз, я нетерпеливо набираю номер Синицына.

— Спит… — лаконично сообщает мне он. — И будет спать как минимум до обеда. Вечером приходи, а сейчас нечего обрывать телефон!

Черт бы его подрал с этим лаконизмом! Что такое? Не может или не хочет говорить? Не до меня сейчас? Черт! Тысячу раз права Даша: высокое и низменное совмещено в человеке. В каждом! Вот только как назвать состояние, когда одно соприкасается с другим? Когда одновременно хочется запустить проклятым телефоном в стену и заплакать, забившись в какую-нибудь щель, подальше от людских глаз?..

Днем мать все еще спит, и я едва не срываюсь на крик, но усталые нотки в голосе Синицына и стоическое терпение, с которым он на сей раз выслушивает мои сумбурные сомнения и тревоги, смиряют мое негодование. Да и что он может ответить? Человек — самая большая загадка природы, тайна за семью печатями: то, что кому-то на пользу, иному во вред, один и тот же образ жизни не всегда гарантирует здоровье и долголетие, что для Марьи — спасение, для Лукерьи — смерти подобно. Почему, скажем, в одном случае капельница взбадривает, тогда как в другом — вгоняет в болезненный сон? И только в одном я не сомневаюсь: что можно и должно сделать для матери, то будет неукоснительно выполнено, и за это Леониду Львовичу по гроб жизни моя искренняя благодарность!

— Спасибо, Леня! — примиренно бормочу в трубку я. — Да, вечером буду. Разумеется, не позже восьми. Нечего напоминать, я уже осведомлен, что после восьми в реанимацию не пускают!

Я отключаюсь от связи и, точно волк в загоне, беспомощно скалюсь на глухие углы кабинета, как если бы там крылось спасение от неотвязных гнетущих мыслей.

Кто-то скребется в дверь, протяжно стонут петли, в образовавшуюся щель тянет сквозняком — и у меня на столе вздымаются и опадают какие-то бумажки, прихваченные внезапной струей воздуха.

— Я занят! Закройте дверь! — рычу я, не поднимая головы, — кто бы там ни был, он мне теперь не ко двору: не вовремя и некстати.

— Хорошо. Я позже…

Светлана! Нашел на кого рычать! Но она послушная девочка, и, еще не осознав, что это ее гонят, подается назад, прикрывает за собой дверь, и все-таки напоследок глядит на меня из полутемного коридора, провально и обреченно, словно прогоняю ее навсегда.

Выпрыгнув из кресла, я настигаю ее, ловлю за руку и едва не насильно увлекаю в кабинет. Поворот ключа, предательский замок защелкивается громче, чем следовало бы, но пусть себе гремит, наплевать! У нее теплые губы и прихваченные морозом щеки, и вся она точно нахохлившийся воробышек, залетевший в форточку, чтобы обогреться. Нет, не воробышек, а нежная, звонкая, красивая птичка, зовущаяся зорянкой…

Я целую ее в кончик носа, в глаза и губы и при этом чувствую, как она словно оттаивает в моих объятиях, отмякает. А я… Мне, оказывается, только ее и надобно сейчас, чтобы снова в себя поверить, чтобы почуять: могу взять на руки, защитить — если не от смерти, то хотя бы от подлой, несправедливой жизни.

— Почему ты вчера не пришел? — сбивчиво шепчет она, и поддается, и отвечает на мои поцелуи, и снова шепчет, и закрывает глаза, и раскрывает, и смотрит, и зрачки ее полны солнечного света и влаги. — Даже не позвонил! Я сначала ждала, что вот-вот придешь. Потом надумала позвонить сама, но оказалось поздно. Тогда испугалась: что-то случилось! Если ты из-за того разговора… Ну, когда я плакала… Не бойся, я больше никогда… Просто еще не привыкла, что есть ты. Что у тебя была жизнь до меня . Такое ощущение, будто мы сейчас только родились и позади нет прошлого, ничего нет. А ведь половина жизни уже миновала. Сколько лет тебя не было? Я так соскучилась по тебе!

— Тсс! — я прикладываю ладонь к ее губам, потому что ручка замка внезапно проворачивается, затем следует рывок, еще рывок, — и хотя кабинет предусмотрительно заперт, затаенное дыхание за дверью, кажется, достигает наших ушей…

Но Светлана беспечно и счастливо улыбается, тянется ко мне ртом, и мы проваливаемся в долгий, бесконечно долгий и сладостный поцелуй…

— Знаешь, что я сейчас хочу? — беззвучно, одними губами шепчу я, и она немо, взглядом вопрошает: что? — Поцеловать одну крохотную родинку — вот здесь…

— Нельзя! — и она ласково шлепает меня по лицу. — Не доберешься: там свитер, комбинация, бюстгальтер — только разворошишь… И вообще, как не стыдно!..

— Что вы говорите?! А кто голышом бегал по комнате при включенной лампе?

— Это не я бегала! А если и бегала, то старалась поворачиваться спиной, чтобы ничего не было видно…

— Врешь! Хотела, чтобы увидел, какая у тебя соблазнительная…

Но она не дает договорить, закрывает мой рот поцелуем. Боже мой, какая славная девочка! Если бы я встретил ее раньше, в далекой молодости, еще до того, как в мою жизнь навсегда вошла Дашенька… Но сослагательное наклонение — неудачная попытка состязаться с судьбой. Никогда, ни при каких обстоятельствах не произойдет то, что могло быть, но не случилось! И потому Дашенька всегда будет стоять между нами.

— Кажется, путь свободен, — вздыхаю я и приглаживаю выбившиеся прядки на висках у Светланы. — Я отопру, а ты через минуту тихо выйдешь…

— До вечера? — спрашивает она — больше глазами, чем вслух.

Да, после восьми, не раньше. Купить что-то к ужину? Как, у тебя есть филе индейки? Роскошно живешь, Светлана Алексеевна! Ах вот оно что: приваживаешь индейкой какого-то чревоугодника? Уж не меня ли?!

Она выскальзывает из кабинета, напоследок звякнув пуговицей о створ двери, и частит по ковровой дорожке, изо всех сил стараясь не производить лишнего шума. Через несколько секунд я выхожу следом — в коридоре пусто и сумеречно, точно в заброшенном доме, где исстари водятся привидения. Одно из таких привидений несколько минут назад зачем-то рвало ручку моей двери…

День заканчивается бесхлопотно — рутинный, тягостный, жеваный, как жевательная резинка. В шесть пятнадцать вечера я без зазрения совести покидаю рабочее место и несусь в госпиталь — благо, расстояния в городе невелики, даже обдумать, что и как, за время пути не успеваешь. Оно и к лучшему, потому что пустые мысли ни к чему хорошему, кроме повышения кровяного давления и спазма сосудов головного мозга, как правило, не приводят.

Синицына я нахожу во дворе госпиталя, и тот, сделав вид, что не замечает моего появления, продолжает костерить завхоза, сытого мужика средних лет с тусклыми глазками хищника, отъевшегося в зверинце. О чем речь, все правильно! Двор не очищен от снега, посланная куда-то машина сломалась в пути, и этот мурло завхоз, как никто другой, достоин порицания. И все же…