Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И, отвернувшись к окну, принимается сосредоточенно чесать себя за ухом указательным пальцем.

Вслед за крепышом я отупело и бесчувственно покидаю кабинет Синицына, плетусь стерильным госпитальным коридором, выложенным по стенам и полу кафелем, поднимаюсь на второй этаж и захожу в палату. Здесь никого нет, если не считать матери, сидящей в кресле на колесиках, и сестры, хлопочущей возле капельницы. Я вижу, что мать узнала меня, но взгляд у нее болезненно-мутный, повернутый в себя и беспокойный. И вся она почему-то беспокойна — сердито отталкивает сестринские руки, пытается встать и куда-то идти, но раз за разом приподнимается и падает, потому что собственное тело ей уже неподвластно.

— Мама, куда? — придерживаю я мать за руку — немного ниже места, где из-под пластыря высовывается иголка капельницы. — Куда ты хочешь идти?

— Что значит куда?.. Не знаю… Мне надо… Да пусти ты!..

Она сопротивляется, бегает глазами, перебирает иссохшими желтыми пальцами складки халата, но понемногу смиряется и оседает.

— Должна уснуть, — приговаривает над ней сестра и ловко меняет одну, опорожненную бутылочку с лекарством на другую. — Сейчас успокоительное подействует.

— Уснет — везите больную в реанимацию, — распоряжается крепыш, все так же игнорируя мое присутствие в пропахшем лекарствами и казенным бельем госпитальном пространстве. — И разъясните родственникам порядок посещения…

— Вам неудобно? Что вы хотите? — сестра наклоняется над матерью, изображая заботу и сострадание, и я различаю ответ, на удивление внятный и четкий: «Идите все к черту!»

«И при смерти не изменяет себе! — я невольно растягиваю в улыбке пересохшие губы и краем глаза наблюдаю за реакцией крепыша, но тот изображает похвальную глухоту и, полный достоинства, выходит из палаты. — Но почему при смерти? Почему? Может быть, все еще обойдется?»

А все-таки хорошо, что у меня есть такой приятель — Синицын! Без него я был бы сейчас загнанной, в мыле лошадью. Ведь медицина уже давным-давно превратилась в закрытый для посторонних глаз орден, где жизнь и смерть простого человека — костяшки на счетах случая.

Признаться, я недолюбливаю врачей, как, впрочем, они недолюбливают нас, прокуроров. А за что любить? Доступная медицина — еще один обман подлого времени, как и вожделенная свобода слова — когда тебя никто в упор не слышит, свобода выбора — когда выбирают не по достоинствам, но за связи и деньги, свобода передвижения — когда многие не могут купить билет на трамвай…

Я вспоминаю, как жена, принципиальная во всех отношениях, отвергла мои предложения о помощи и однажды отправилась по докторам с жалобами на приступ стенокардии. Началось с того, что талоны на прием к кардиологу в регистратуре поликлиники практически отсутствовали: на руки утомленной ожиданием, нервной очереди была выдана одна-единственная, последняя картонка за номером семь; прояснить, куда подевались остальные шесть талонов, не было никакой возможности. Пришлось плюнуть на так называемую бесплатную медицину и податься в диагностический центр, где за хорошие деньги жене настоятельно порекомендовали лечь в больницу. Но и там довелось позабыть устаревшие слова «бесплатно», «человеколюбие»: свое, принесенное из дома постельное белье, рецепты на импортные, самые дорогие лекарства, платные анализы, наплевательское отношение к больным, переполненные палаты…

Но что удивляться? На земле никогда не было и не будет рая для всех. Рай — место для избранных, а остальные могут потолкаться у парадного подъезда и заглянуть в окна — может быть, удастся погреться у чужого огня…

Правда, жена у меня — стоик. Выписавшись из больницы, она только и сказала:

— Нечего удивляться! Высокое и низменное от природы совмещены в людях. И только процентное соотношение того и другого позволяет отличить порядочного человека от негодяя.

Вот как! Во мне сегодня это соотношение не в пользу первого, потому как я, воспользовавшись приятельскими отношениями, тоже влез с черного хода. Но был ли у меня выбор?..

— Иди работай, нечего тут торчать! — говорит мне Синицын, к которому являюсь, едва меня выставляют из палаты. — Пусть мама поспит, сон иногда — лучшее лекарство. А вечером проведаешь. Иди-иди! Сейчас от тебя все равно никакого толку.

И я отправляюсь на работу.

— Курватюк уже два раза вас спрашивал, — просовывается в дверную щель голова Мешкова, едва я переступаю порог своего кабинета. — Злой как шершень! Говорит: как ни позвоню по внутреннему телефону, его нет на месте. Его — это вас.

— Позвонил бы по сотовому.

— По сотовому для него сложно: там какие-то кнопочки. Надо надевать очки, тыкать пальцем.

— Что еще?

— Прибегала с утра пораньше Капустина, — раздумчиво тянет Мешков, и на его кроличьей физиономии появляется загадочная ухмылка. — Что-то ей от вас было надо. Сказала — срочно, сказала — посоветоваться по делу. А по какому такому делу, не говорит. Сплошные тайны!

«Знает или не знает? — слегка оторопев, думаю я. — Нет, откуда! Это все шутовская манера разговаривать. Шут гороховый! А Светланка точно малый ребенок. У нее, как писал когда-то Стефан Цвейг, явный диагноз — нетерпение сердца ».

Захватив блокнот и ручку — так полагается ходить по начальству, дабы было куда записывать светлые мысли и мудрые указания, — я направляюсь к Курватюку.

— Где вы ходите? — нелюбезно встречает он меня, стягивает с кончика влажного пористого носа очки и швыряет на стол, изображая праведное негодование. — Ну? Как это все понимать?

— Опоздал на работу, — миролюбиво отвечаю я. — Так получилось.

Сегодня у меня нет ни сил, ни желания вступать в перепалку с этим индюком, тем более что сейчас он прав. А кроме того, после нашей с ним недавней поездки в главк я дал себе слово не испытывать к людям зла — ни к нему, ни к кому бы то ни было другому. Но как не испытывать, если разнос неминуем, а нервы у меня в последнее время шалят, заставляют выкидывать всяческие фортели?

— Пишите объяснение. Я вас премии лишу! Разболтались, понимаешь!..

— Сейчас писать или можно подумать?

Курватюк подозрительно впивается в меня взглядом, потом прядает по кабинету, словно конь: хватает с полки какие-то папки, сыплет из них на пол бумаги, кряхтя, подбирает, оббегает кресло, пьет выстывший чай из чашки и сплевывает чаинки в мусорную корзину.

— Потом напишете, — наконец соизволяет распорядиться он все тем же ворчливым, гавкающим голосом, но уже на полтона ниже. — А вот скажите, почему я узнаю обо всех новостях последним? Фертов знает, а я нет! Или вы тоже не ведаете, что ваши «кашники» вытворяют?

Ах вот в чем дело! Полчаса назад мне позвонил начальник отдела «К» службы безопасности и сообщил, что при получении взятки был задержан некто Сажин, прокурор одного из районов. По вполне понятным причинам я принял сообщение к сведению, но и только. А надо было, по меньшей мере, немедля связаться с Курватюком.