Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И вот я тащу с рынка три литра домашнего молока, килограмм творога, сметану, масло и еще всякую всячину, и все это будет съедено матерью за неделю. Какой же организм выдержит эти космические перегрузки!

Через дверь я слышу, как мать шаркает по полу тапочками, возится с ключами и, не спрашивая, кто изволил прибыть, впускает меня в квартиру.

— Опять ты за свое! — ворчу я, протискиваясь мимо матери на кухню, и принимаюсь выгружать пакеты с продуктами. — Хоть бы в глазок взглянула, перед тем как открывать. А если за дверью квартирный вор? Удавит за грош, и вся недолга!

— А я его очарую, — переводит разговор в шутку мать, но шутит как-то квело и безрадостно. — Все купил? Мука где?

Она сегодня в мятом халате и не причесана, ее вставная челюсть полощется на подоконнике в стакане с водой, а потому нижняя часть лица как бы смята и подобрана в морщинистый узелок. И идет она как-то боком, пошатываясь и натыкаясь на стены в узком коридоре. А еще я не улавливаю запаха табачного дыма после традиционной утренней сигареты. Определенно, что-то произошло! — настораживаюсь я и присматриваюсь исподтишка: что еще не так?

Следом за мной мать вползает на кухню, сразу же оседает на табурет и тяжело дышит, словно проделала тяжелую работу и села передохнуть. Лицо у нее, с запавшими подглазьями и щеками, отрешенное, кожа пергаментного оттенка, голова никнет, точно она засыпает на ходу.

— Ты мне не нравишься сегодня, — как можно спокойнее говорю я и беру ее за руку — рука сухая и холодная, обескровленная рука. — Плохо спала?

— Куда там спала! Живот разнесло, лечь на бок не могу. Точно на сносях. Ты вот что, забери-ка все это, с рынка, а принеси мне кефир. Чего смотришь? Третий день есть не могу, желудок остановился. Но это пустое. Я курить бросила. Раз — и все, к чертям собачьим! Буду теперь как девочка-припевочка!

Я послушно направляюсь к двери — за кефиром.

— Да зайди в аптеку и возьми слабительного, — беззубо шепелявит мне вдогонку мать. — Может, это запор, так я его — как пробку из бутылки… Бог даст, выпутаюсь!

«Плохо дело, — думаю я, со всех ног припускаясь в расположенный неподалеку продуктовый магазин. — Уж если курить бросила!.. И живот, живот… Непонятная картина с этим животом…»

Запыхавшись, я останавливаюсь и стараюсь выровнять дыхание, а тем временем набираю номер своего старого приятеля, начальника госпиталя для инвалидов войны Синицына. Начальником он недавно, года три-четыре, но уже расставил на ответственные должности нужных и преданных людей и правит железной рукой: в госпитале чистота и какой-никакой уют. Правда, инвалидов войны в живых почти не осталось, но пустеющие ряды пополнили участники боевых действий, воины-интернационалисты, а также походные подруги и тех и других.

— Что-то тебя давно не было слышно, — брюзжит в трубку Синицын и, судя по характерному причмокивающему звуку, обсасывает что-то во рту. — Или ты пить бросил?

— Бросил, — покаянно подтверждаю я очевидную неправду. — Не в водке счастье. А ты как? Закусываешь с утра?

— Валидолом, будь он неладен! Вчера плясал, сегодня — в обмороке. Ну, чего надо? Ты ведь просто так не позвонишь, я тебя, подлеца, знаю!

Я излагаю суть дела, пытаясь живописать как можно образнее и доходчивее, — иначе этих коновалов в белых халатах ничем не проймешь. Но, к вящему моему удивлению, старый приятель даже не вдается в подробности — суровеет и чеканит командирским слогом:

— Вези ее завтра сюда. К половине девятого утра чтобы был у меня как штык. Госпитализируем, сдаст анализы, а там поглядим, что да как. Она у тебя кто? Участник боевых действий?

— Она ребенок войны. Знаешь такую программу — «Дети войны»? Это про нее.

— Не подходит. У нас тут в основном участники и участницы… Но все равно вези, направление я беру на себя. Очень большой, говоришь, живот? Черт! У нее с печенью проблемы когда-нибудь были?

Повеселев, я возвращаюсь назад. Мать сидит, свесив голову, на том же месте, где я оставил ее десять минут назад. Со стороны может показаться, что она уснула вот так, сидя на табурете и подперев спиной стенку, но, подойдя поближе, я слышу, как она что-то бормочет, и пальцы у нее неспокойны, она как бы сучит несуществующую пряжу и вертит, вертит призрачное веретено.

— Нет, не выпутаюсь!.. — шепчет она, с видимым усилием приподнимая мне навстречу голову. — В госпиталь, говоришь? Ладно, поеду в твой госпиталь. Что ела сегодня? Ничего не ела. Не хочу, аппетита нет. И желудок не принимает. С чего бы это? Разве я когда-нибудь его обижала?

Совместными усилиями мы возвращаемся в комнату, я помогаю ей лечь и укрываю ноги стеганым одеялом. Едва голова касается подушки, мать немедля закрывает глаза, но через секунду разлепляет их снова и вяло машет мне иссохшей ладонью:

— Иди, чего уж сидеть. Закрой меня на ключ и иди. Я как-нибудь сама управлюсь. — И вдруг, совсем уже беззвучно и покаянно, добавляет: — А ведь я твои любимые вареники с творогом сегодня не приготовила!

«Впервые за последние годы не приготовила, — думаю я потерянно. — Надо бы заехать к ней через час-другой, посмотреть, что да как».

Но и днем, и вечером она беспробудно спит, лежа на спине и обхватив руками громадный живот. Какое-то время я стою над ней, всматриваюсь в безжизненное лицо, вздымающиеся и опадающие щеки, заострившийся нос, черные подглазья и пересохшие губы и не могу отделаться от предчувствия возможной потери. Как такое может быть? Ведь еще неделю назад она была оживленна, строила планы, кормила меня обедом! Да, была старость, но достойная, такая, что можно бы еще жить и год, и два, и три. И вот в каких-то семь дней она, эта пристойная старость, обернулась для нее своей темной, безжалостной стороной.

«Нет, не хочу для себя такой старости, — думаю я и на цыпочках отправляюсь по квартире дозором — не горит ли в конфорках газ, плотно ли завернуты в ванной краны, не тянет ли от кухонной форточки сквозняком? — Нужно жить лишь до тех пор, пока можешь быть хозяином самому себе. В противном случае жизнь — пытка и потому бессмысленна».

Я возвращаюсь в комнату и сажусь на диван. Со стенки с портрета в рамке смотрит на меня молодая улыбающаяся мать. На фотографии ей едва ли за сорок — середина жизни, — здоровье и бодрость духа на счастливом лице невольно бередят во мне память прошлого. Я даже закрываю на секунду глаза и вижу — яркий солнечный свет, берег моря, взмах руки с какого-то волнореза…

Но все ушло, остались только какие-то ненужные, лежалые вещи от тех лет — блузки и платья, косынки, шарфики, штопаное белье, — пожива для моли, со скорбным, погребным запахом увядания.

Как и оговорено, в восемь утра я у матери. В комнате полумрак, напитанный тяжелым нежилым запахом. Я включаю свет — мать сидит на постели со свесившейся головой, встрепанная и беспомощная. По всей видимости, она пыталась подняться, но не смогла — и потому в бессильной ярости смела с прикроватной тумбочки настольную лампу, скинула на пол подушку и одеяло.