Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Абрам Моисеевич лежит на боку, крови почти не видно, и я хватаюсь за идиотскую мысль, что он просто-напросто прилег так, дожидаясь меня, а вовсе не потому, что… Вот только легкая судорога, словно кот для чего-то вытягивает заднюю лапу и слегка встряхивает ею, опровергает этот вздор с очевидной жестокостью: не прилег, а умирает у меня на глазах!

— Абраша! — сипло говорю я. — Как же так, Абраша?

Кот недвижим, его уже нет со мной, хотя тельце еще теплое, и я оглаживаю, оглаживаю бока и спину ладонями, ощущая, как под моими пальцами оно, это тельце, неумолимо застывает и костенеет. Но может быть, это из-за того, что на дворе зима и от снежного наста тянет холодом? В гараже у меня висит старая байковая рубашка, и я бегу, сдергиваю ее с крючка, приподнимаю мертвое тельце и укладываю, заворачиваю в мягкую ткань.

— Полежи так, — словно живого, уговариваю я кота, — а я позвоню сейчас маме …

Жена отзывается не сразу, она слегка запыхалась и говорит с запинкой, и поэтому я определяю — торопилась из соседней комнаты к телефону.

— Абрам Моисеевич, — выдыхаю я и прокашливаюсь, чтобы потянуть время. — Абрам Моисеевич погиб… только что…

— Как погиб?! Как он мог погибнуть?!

— У меня под колесами… Я загонял машину в гараж, а он ждал у ворот… Так всегда было… Не пойму, как это получилось… Может быть, в последнюю секунду надумал проскочить к дому и оказался под задним колесом… Если бы под передним, я увидел бы и успел затормозить…

— Ты пьян? — каким-то незнакомым, шипящим голосом перебивает меня жена. — Конечно, пьян! А как же иначе? Ты его специально убил! Нельзя было его не заметить…

— Ты что, вправду?..

— Я тебя ненавижу! Это все твой образ жизни, твои мысли и поступки, твоя пьяная езда! Ты и твои так называемые коллеги — все вы сошли с ума от безнаказанности! Ты специально это сделал, только ты и мог…

— Как тебе не совестно?!

— Мне?! Мне еще должно быть совестно? А ведь я чувствовала — что-то должно случиться. Вокруг тебя давно накапливалось что-то нехорошее, как нарыв. Кот, сколько мог, принял на себя то, что предназначалось тебе…

— Ты!.. Это ты сумасшедшая! Точно ведьма с зерцалом — смотришь и ждешь, когда случится… Я думал, ты меня… А ты… Знать тебя не хочу!

В бешенстве я зашвыриваю мобильный телефон в зев гаражных ворот, захлопываю тяжелые, выстывшие, хрипучие створки, гремлю засовами. При этом стараюсь не смотреть на рубашку с тельцем — зачем на нее смотреть, если и так все ясно: это я убил его! Тот живой, желтоглазый, разбойный комочек, который когда-то, совсем недавно, ползал на плече у мальчишки, а потом доверился и пошел на руки ко мне! И поправить уже ничего нельзя — смерть непоправима!

А еще я думаю: на что это намекала жена? Что предназначенное мне принял на себя кот? Какое-нибудь лихо-несчастье? И почему именно кот? Не дерево, не крыша, не громоотвод, а старый, тщедушный Абрам Моисеевич, который, сколько жил, воевал со мной за первенство в доме, не раз и не два писал мне в тапочки и угрожающе рычал, едва получал из моих рук колбасу?

А может быть, такое случилось, потому что я обидел Капустину?..

Мысли изводят, потому что они бесплодны, нет у меня на них ответа и нет мне успокоения.

Но за воротами уже вечер, блеклая, просвечивающаяся насквозь темень сгустилась над домом и садом. С ломом, лопатой и обтерханной метелкой я иду в сад, под тридцатилетнюю разлапистую ель, под которой часто таился и караулил воробьев Абрам Моисеевич. Здесь ему и оставаться навеки. В моей рубашке, чтобы спокойнее и крепче спалось. Затем я возвращаюсь в гараж, беру на руки и осторожно несу в сад скорбную свою ношу…

— Жил-был кот, — приговариваю я и разгребаю снег под елью, а после долблю мерзлую землю ломом, выковыриваю черные, антрацитовые лепехи лопатой. — Жил-был кот. Злой, упрямый, противный кот, которого все любили. Всем котам кот.

Углубив яму, я выметаю ее метелкой, выстилаю дно еловыми ветками и кладу на хвойный настил старину Абрама Моисеевича. Он наверняка знает, что я не виноват! Он простит меня! Правда, простишь, кот?

Итак, я остался один. Сперва попугайчики, теперь вот Абраша…

Что мне делать одному дома? Слоняться по комнатам? Жечь в камине дрова и тупо перелистывать книгу? Пить? Но я не человек примитивный, который всякий повод — и радость, и горе — запивает стаканом портвейна на горе поджелудочной железе.

В неясной надежде я запрокидываю лицо горе, но там непроглядный, свинцовый мрак, кое-как приукрашенный черными ветками яблонь, груш и черешен. Перевожу взгляд на окна дома — они пусты, как глазницы слепого. И только из гаража, из-за врезанных в ворота дверей, вытекает мне навстречу густое яичное пятно света. Туда мне сейчас и путь-дорога.

Я возвращаюсь в гараж, пристраиваю погребальные инструменты на место, отыскиваю на полу мобильный телефон, едва не раскоканный сгоряча мною, и тот подает признаки жизни — оповещает о пропущенном звонке. Черт с ним, со звонком! Если это жена — мне не о чем с ней говорить. Если Капустина… Нет, звонила мать. С чего бы ей так поздно звонить? Что-нибудь, не оговоренное наперед, купить завтра на рынке? Вот завтра я и узнаю! А пока…

Надо убираться отсюда подобру-поздорову: и дом, и гараж сейчас не очень надежное пристанище для человека, полного горечи и скорби.

Снова я сажусь за руль и еду, и наворачиваю километры по городу, по этой чуждой каменной пустыне, сплошь занавешенной темным полотнищем с пропалинами зажженных окон. Но куда ехать на ночь глядя? Кто меня ждет, кто думает обо мне? И тут я полной мерой осознаю, что, по сути, один в этом мире, что в случае чего мне некуда пойти-податься. Может быть, только Капустина?..

Как нашкодивший мальчишка, я на первой передаче подкрадываюсь к ее подъезду, но не могу заставить себя набрать номер и сказать: Света, мне погано, впусти меня погреться! Вместо этого я, не выходя из автомобиля, до хруста в позвонках выворачиваю шею и долго смотрю на знакомое окно — оно едва тлеет из-за задернутой плотной шторы, как бывает, если в комнате горит одна лампочка: ночник в двадцать пять ватт, либо настольная лампа, либо бра над изголовьем дивана…

«Ты об меня вытер ноги», — сказала она там, у дамбы. Может быть, что и вытер. В этом мире всегда так было, есть и будет: ты вытираешь, о тебя вытирают… Давеча не повезло тебе, девочка, полчаса назад — мне… А выход один: надо научиться прощать. Не всех скопом, а друг друга. Нас и без того прискорбно мало — тебя, меня, жены, будь она неладна! — тех немногих, к кому можно без чувства отвращения и брезгливости прислонить голову…

— Что с тобой? — с порога спрашивает меня Капустина; по глазам вижу, что ей немного неловко — час поздний, и, судя по халатику, наброшенному поверх ночной сорочки, мой нежданный визит поднял ее с постели, — но и тревожно за меня. — Что-то произошло? Заходи, не стой на пороге. По ногам тянет, еще, чего доброго, простудишь.