Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Чаем напоишь? — говорю я первое, что взбрело в голову; и правда, зачем девочке знать о том, что меня печалит!

Она молча кивает, затем отступает в комнату и торопливо накидывает на разобранный диван покрывало. Край простыни упрямо высовывается, а на подушке видна свежая вмятина, оставленная ее телом. Но эти простыня и подушка — сущие пустяки по сравнению с кружевным треугольником ночной сорочки, белеющим у нее на груди, между отворотами халатика. Наверное, нет ничего более трогательного и возбуждающего, чем собравшаяся в своем логове ко сну полуодетая молодая женщина, застуканная там внезапно.

У меня перехватывает дыхание, и этот сбой, а еще, по всей видимости, мой одичалый, все подмечающий, волчий взгляд приводят Капустину в замешательство. Смятенными, неверными пальцами она комкает несчастный халатик, тщетно пытаясь упрятать под его отвороты такую соблазнительную откровенную белизну. Вот если бы я заранее позвонил и сказал, что хочу провести с ней ночь, мизансцена была бы иной. Но мое внезапное появление застало девочку врасплох, потому не совсем понятно, особенно после недавнего отвратительного проступка на дамбе…

— Проходи, — лепечет она и одной рукой прихватывает и удерживает у горла непослушные отвороты, а другой поправляет, одергивает полы халата. — Я сейчас, только поставлю на плиту чайник…

— Давай-ка на кухне, — невольно улыбаюсь я и, чтобы девочка успела прийти в себя, тяну время: отворачиваюсь к вешалке, неторопливо цепляю на плечики дубленку, потом наклоняюсь и расстегиваю замки на ботинках. — Для того и кухня, чтобы чаевничать там. У тебя какое варенье? Вишневое? Лучше вишневого не бывает!

— У меня нет вишневого, — с легким шелестом проскальзывает у меня за спиной на кухню Капустина. — Есть мед. Он хороший, из акации, только чуть-чуть засахарился. Но для настоящего меда это не страшно…

Согласен на мед, на чай без меда, на вечер без чая! Так уж вышло, что теперь я на все согласен.

Кухня у Капустиной не очень большая — стандартная кухня на семью из двух с половиной человек, как однажды пошутил по такому же поводу Кукса, — но теплая, уютная, обжитая. И даже если это не совсем так, я все равно сказал бы: теплая и уютная, потому что на время отыскал для себя угол — между холодильником и кухонным столом. Что ни говори, не самое худшее пристанище! Теперь еще одна задача — позабыть обо всем, что, по стечению ряда обстоятельств, привело меня в этот дом.

— Хочешь немного коньяку? — оборачивается ко мне от плиты Капустина. — Коньяк так себе, но за неимением лучшего…

Она уже пришла в себя и даже кое-как уложила волосы, встрепанные от соприкосновения с подушкой. Но главное, успела обдумать и решить для себя, прятаться ли и дальше с ночной сорочкой и халатиком. Прятаться не будет, понял я по тому, что отвороты расправлены и уложены на место и нежное потаенное свечение ночных кружев открыто для моих глаз.

Черт подери, где же тот мед, в который я все безнадежнее влипаю?!

— Если только в чай, — ответствую я, чуть помедлив, стараясь говорить буднично и не застревать на кружевах взглядом; теперь мне есть на что не смотреть, и эта задача должна отвлечь от печальных мыслей об истинной причине моего позднего визита. — Несколько капель коньяка придают чаю особый, изысканный аромат. А пить — уволь, я уже достаточно выпил сегодня.

— И я не стану. Я ведь испугалась, что ты явился за этим. Думаю: как же так, что я буду с тобой, пьяным, делать?

— И напрасно, между прочим, — говорю я с некоторой долей обиды. — Во-первых, почему пьяным? А во-вторых, уж если я и выпью лишнего, то размякаю, становлюсь смирным, как мышь, и сразу же отправляюсь домой спать. Но сегодня, если сильно попросишь, могу прилечь вон на том коврике у порога.

Капустина вытягивает тонкую шею по направлению моего взгляда, с каким-то строгим недоумением глядит на синтетический коврик в прихожей, потом переводит глаза на меня:

— Ты это серьезно?

«Неумные у тебя шутки!» — прочитываю я на ее лице, но произнести вслух она не решается, потому что понимает: шутка — с подтекстом, и любое возражение с ее стороны обернется невольным уточнением нашего статус-кво на сегодняшний вечер.

Вместо этого она делает вид, что сердится, и потому излишне резка в движениях: обдает кипятком чайник для заварки, сыплет в навесное ситечко чайный лист, заваривает, укрывает чайник стеганой рукавицей — и все это сопровождается у нее фаянсовым звоном чашек, громыханием выдвижного буфетного ящика, звяканьем ложечек о розетки и блюдца.

— Вот чай, вот мед, вот печенье к чаю, — со злым пристуком подает мне угощение Капустина. — Приятного аппетита!

— А коньяк? — как ни в чем не бывало брюзгливо вопрошаю я. — Изволь, как обещано, влить в чашку ложечку коньяка. Иначе я не согласен…

— На что не согласен?

— На все вот на это… Нечего, понимаешь, на мне экономить!..

Какое-то время мы обмениваемся задиристыми взглядами, как два бойцовских петуха, потом я встряхиваю головой, скалюсь и фыркаю, и смешливая Капустина, не удержавшись, заливается смехом вслед за мной.

Наконец-то! — первое напряжение от нежданной встречи миновало, и вот уже мы грызем печенье, отхлебываем из чашек чай, балуемся медом и болтаем о пустяках, как два близких человека, которым не впервой коротать на кухне часы бессонницы. Нам хорошо и покойно в эти минуты, и если бы не тайная заноза под сердцем — Абрам Моисеевич! — я, так и быть, позволил бы себе слабость — присмотреться к женским прелестям Капустиной и даже подумать о них с вожделением. Если бы не старина Абрам Моисеевич!..

Я прикрываю глаза, словно впадаю в состояние блаженства от горячего чая с медом, и вижу как наяву — сумерки, черно-синие еловые лапы, стылое тельце, обвернутое в старую байковую рубашку. Жил-был кот… Жил-был кот… Жил-был…

А еще слышу слова жены: «Я тебя ненавижу!». За что? За какие грехи или проступки можно ненавидеть человека, с которым связана лучшая часть жизни? Или эта часть худшая для нее, и я попросту не заметил ни печалей, ни горестей, которые испытала со мной она? Но какие это печали и горести? За истечением лет мне видится только один непоправимый, смертный грех — убийство нашего неродившегося ребенка. Но сколько можно об этом?! Сколько можно?!

— Да-да, конечно! — спохватываюсь я, и киваю, и неосмотрительно соглашаюсь с какими-то словами Капустиной, проскользнувшими мимо моего сознания. — А впрочем…

Она пристально смотрит на меня прозрачными, как родниковая вода, глазами, словно спросить хочет: эй, где это ты был сейчас? Но не спрашивает — она деликатная девочка, а может, разумно избегает прямых вопросов, чтобы не получить ответ, какого не ожидаешь.