Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И опять она говорит, а я восклицаю: «Да!», «Ну что ты!», «Разумеется, вне всякого сомнения!» — а тем временем думаю: и что ты нашла во мне? Даже то, что я выгляжу моложе своих лет, никаким образом не превращает нас в пару. Кожа у тебя молодая, руки нежные, глаза живые, ты как нетоптанная лужайка посреди майского леса. А я понемногу ржавеющий осенний пригорок, на какое-то, совсем короткое время освещенный скупым, прощальным солнцем.

— …У них дом за городом, — снова, не без усилий над собой различаю я голос Капустиной, потому что больше не желаю вникать в подлый шепоток собственных мыслей. — Пройдешь улочку, пройдешь другую, повернешь направо — речка, она этой зимой почему-то не замерзает; повернешь налево — лес. Я им говорю: родители, вы живете как на курорте.

— И в самом деле, курорт!

— Нет же, это я — чтобы не унывали. А все не так. Весной, летом, осенью — посадка, прополка, опять прополка и опять. Потом сразу — засолка, заготовка, сбор урожая. Только и счастья, что три месяца зимой… И вообще, что ты понимаешь в деревенской жизни?!

— Что-то понимаю. У меня как-никак тоже дом, а вокруг дома — сад, грядки…

— А на грядках что? Укроп и петрушка?

— Так! Тебе никогда не говорили, что ты невоспитанная, взбалмошная, наглая, злая девица?

— А ты разъездной барин! Развалился в тепле, чай с медом пьешь. Еще и коньяк тебе подавай!

— Кстати, за чай спасибо.

— Еще налить? — тут же остывает Капустина, лицо у нее вытягивается, бледнеет, становится испуганным и несчастным.

Нет уж, на ночь чай — одно беспокойство! Я выбираюсь из-за стола и, в подступившей обвальной тишине, принимаюсь складывать в мойку грязную посуду: чашку, блюдце, розетку, чайную ложку, — все неторопливо и по порядку, честь по чести. Это занятие помогает какое-то время увиливать от глаз девочки. А если взять и вымыть после себя посуду и тем самым еще на несколько минут оттянуть неверное продвижение по канату над пропастью?..

— Я сама вымою, — квелым, задушенным голосом пресекает эту мою попытку Светлана. — Сейчас все равно нет горячей воды.

— Ну тогда…

— Пойдем спать.

Вот чего я боюсь и чего так хочу! Вот зачем я на самом деле пришел: не из-за горя-несчастья, не из-за нелепой гибели Абрашки, а потому, что во мне наконец-то созрела готовность — прийти и остаться. И нет никакого значения, остаться на время, до утра, или до конца жизни. Потому что так задумано природой. По этой задумке мужчина и женщина, сами того не ведая, пребывают в непрестанном поиске нового партнера, явно или скрытно, как это называется теперь, мониторят жизненное пространство вокруг себя. В результате совпадения или, вернее, попадания в «яблочко» происходят чаще, чем мы думаем, — просто не всегда время совпадает с местом.

Это ли не оправдание мне — яко библейскому змию, искушающему яблоком с запретного древа?!

Я медленно поворачиваюсь, по сантиметру переставляя ноги на узком пятачке между столом и раковиной, и наконец отваживаюсь посмотреть в глаза Капустиной. Но она уже произнесла главное, она переступила через себя, и потому, наверное, в этих глазах не осталось недавнего стыда и страха.

— Света, я не…

— Уже поздно. Пойдем… Не бойся, я для себя давно так решила…

Под утро я пробуждаюсь после недолгого глубокого сна. В комнате предрассветно сереет, точно она наполнена зыбким сизым туманом. Я лежу на спине, утопая в мягкой пуховой подушке, пристроенной на валике дивана, а рядом, опершись зябкими лопатками о диванную спинку, сидит и смотрит на меня, спящего, она . Еще одна женщина, впустившая меня в свое тело и душу.

В смутном бесцветном свечении зачинающегося утра я хорошо вижу ее спутанные светлые волосы, воробьиную шею и острые лопатки, округлые груди с изящными крохотными сосками, выставленную коленку и еще кое-что, прежде запретное, а после сегодняшней ночи доступное для меня.

Свет мой Светлана, прелесть ты моя!

Но что-то в ней настораживает, и, зорче всмотревшись, я вижу слезы, заплутавшие у нее на ресницах. Что, моя милая, что?!

— Ты меня не любишь! — беззвучно шевелит она исцелованными, будто обескровленными бессонной ночью губами и склоняется ко мне, нависая прядями волос и засматривая в глаза. — Я тебе навязалась, а ты струсил, пожалел…

— Почему? Откуда ты взяла?

— Кто такая Даша? Ты говорил с ней, называл ее во сне Дашенька.

Я говорил? Разве разговариваю во сне? Да перестань ты реветь! Глупо ревновать к прошлому. Даша — моя бывшая жена, то самое прошлое…

Утро воскресного дня хмурое и зябкое — мерзкое утро! Серая пелена развешена повсюду, точно плохо выстиранное мокрое белье, — на низком бесцветном небе, на деревьях, похожих на венозные руки больного, над отвалами убранного с тротуаров снега, в черно-белых пространствах улиц и переулков. Выходить из дома не хочется, но с некоторых пор у меня появилась святая обязанность — в воскресный день я покупаю на рынке продукты для матери: в основном молоко, творог, сметану, а еще муку.

— Смотри, чтобы непременно была керченская! — сказала как отрезала, вот только наезжать получается у нее все хуже: некогда командный, как у военных и педагогов, голос ее как бы подсел, сделался немощным и слабым.

Я гоню от себя дурные мысли, но в последние полгода мать заметно сдала: тело ее исхудало и стало усыхать, лицо заострилось, кожа покрылась старческими пигментными пятнами, походка сделалась нетвердой, шаркающей, как у записной старухи. Из-за этого она редко выходит из дома, но упрямо не верит в увядание организма. Нет, это врачи плохо лечат ее! Она уже довела до исступления участкового врача, и вместо него по вызовам стали являться разные и всякие и прописывать, что в голову взбредет. Уже несколько раз я изымал сомнительные рецепты, но ее упрямства так и не смог побороть.

— Я сам, бывало, едва ползаю, как инвалид, — так донимают суставы. А ведь мне лет всего ничего, — наставлял я мать, теряя терпение и горячась. — Но моя подагра неизлечима. Как и твоя старость — ее невозможно исправить лекарствами. С ней надо смириться. А еще делать все, от нас зависящее, чтобы не провоцировать организм: не есть жирного, не пить цельного молока, не употреблять сливочного масла. А самое главное, не курить. А у тебя что ни день, то пачка сигарет. И все продукты с рынка.

— Как же, разбежалась! Всю жизнь курила — а теперь брошу? И водочку пить буду — по чуть-чуть, мензурку за обедом. Это весьма полезно и хорошо: укрепляет тело и дух. А не полезно, так и черт с ним! Ты меня не разубеждай, я твой брандахлыст есть не стану: протертый супчик, кашку, кефир… Тьфу! Если так жить — так лучше сразу помереть и не мучиться.

— Она неисправима, — как-то сказала в сердцах жена. — Махни рукой. Пусть живет, как хочет.