Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Но девочка и впрямь умница: она остается в машине и, вывернув шею, старательно смотрит в сторону, на дорогу.

— Все готово, как заказали, — с улыбкой демонстрирует мне шампуры с запеченным на углях мясом, аппетитно пахнущим дымом и специями, Нина и вперевалку убегает мимо меня в здание шашлычной. — Сейчас упакую в фольгу, чтобы не выстыло, и можете ехать.

— Положите еще бутылку «Мерло», стаканы и штопор, — я на обратном пути верну.

Пока длится ожидание, я крадучись огибаю машину и учиняю мелкое хулиганство: шлепаю растопыренной пятерней по боковому стеклу и строю Капустиной рожицы — одна другой безобразней. Что, встрепенулась? То-то! А то забралась в себя и ковыряешь скорбным пальчиком душу.

Она сначала теряется, смотрит с недоумением и как бы издалека, из глубин своего потаенного мира, но быстро приходит в себя, опускает стекло и менторским, дрожащим от сдерживаемого смеха голосом пищит:

— Как это понимать, Евгений Николаевич? Вы… вы… Вам должно быть совестно… Совсем как мальчишка!..

— Это вы виноваты, Светлана Алексеевна! Что вы сделали с почтенным аксакалом? И она еще спрашивает — что ?! Седобородый аксакал скачет и смеется, а обязан вести себя сдержанно и с достоинством.

Смешливая Капустина прыскает в ладошку, потом заливается смехом и останавливается лишь тогда, когда начинает громко, со всхлипами икать. А я тем временем думаю: где смех, там и слезы. Уже сейчас она обижается, как ребенок, — на слово, взгляд, неосторожное напоминание о былом. А ведь мы еще не увязли в близости, как мошки в меду! Что будет дальше, если случится такое — душевная близость или телесная — какая разница что? А узелок плетется, завязывается…

Мы отъезжаем от гостеприимной «Катеньки» и не спеша взбираемся по снежному, укатанному шоссе в гору. Гора и не гора вовсе, а так, покатый холм, с которого открывается ледяная извилистая ширь реки, за рекой — темно-синяя прошва леса, а над лесом и рекой — густая непрозрачная взвесь студеного воздуха. И сквозь эту взвесь просеивается и тускло отсвечивает, словно блесна рыболова в мутной воде, серое неяркое солнце.

Вслед за рекой мы петляем по дороге, то отдаляясь, то приближаясь к укрытому снежным настом берегу. А по другую сторону дороги мелькает близкими чешуйчатыми стволами сосновый лес, оцепенелый и безмолвный.

— Сейчас будет развилка, на ней отвернем в сторону и через мосток — в лес! А там все лесом, лесом, — упреждаю я расспросы Капустиной, а может быть просто заполняю затянувшуюся паузу в разговоре; ведь молчать легко и комфортно с близким человеком, но никак не с тем, с кем только намечается близость.

Лесная дорога узка, плохо расчищена, но гладко укатана в неглубокие колеи и со снежными отвалами по обочинам. Я едва ползу, приноравливаясь к ледяному насту и ощущая нутром, как машина скользит протекторами шин и соскальзывает, съезжает с одной колеи в другую. Но чувство опасности размывается удивительным покоем сродни благодати забвения, развеянным повсюду: в густом зыбком полумраке лесной глухомани, в переплетенных, кровлей нависающих над дорогой ветвях, в просветах и прогалинах между деревьями, создающих иллюзию простора и необъятности.

— Смотри, косули! — восторженно выдыхает Капустина и дергает меня за рукав. — Одна, вторая, третья!.. И совсем не боятся…

И в самом деле, неподалеку, метрах в пятидесяти по ходу движения автомобиля, дорогу пересекает стайка грациозных серовато-бурых косуль. Они почти не смотрят в нашу сторону, прыгают неспешно, едва не лениво, и только перебравшись на другую сторону, приостанавливаются в нескольких метрах от обочины, оборачиваются и разглядывают нас теплыми, влажными, слегка косящими глазами. Нет, не разглядывают, а прикидывают, успеет ли отставшая от стайки самочка пересечь дорогу до нашего приближения. А та уже несется во весь дух, пружинисто выпрыгивает на дорогу, но внезапно оскальзывается, заваливается на бок и так съезжает в придорожный сугроб.

— Ах! — всплескивает ладонями Капустина. — Я думала, только для нас скользко. Едем к ней, посмотрим: может, она что-то ушибла или сломала.

Но к самочке уже возвращается самец. Крупнее остальных, он ступает неторопливо и осторожно и все поглядывает в нашу сторону, но отступать не намерен. Секунду-другую он раздумывает над самочкой, а та беспомощно перебирает тонкими ножками и силится встать, затем нежно подталкивает ее небольшими изящными рожками.

— Ах! — восклицает еще раз Капустина, но косуля уже поднялась и вслед за вожаком уносится от нас прочь, высоко взлетая и как бы зависая в слоистом холодном воздухе.

Мы с Капустиной переглядываемся и улыбаемся друг другу — еще бы нам не улыбаться! Сколько раз я наезжал в Тригорье, а косуль здесь встретил впервые. Случай, думаю я. Обыкновенный случай, каких много бывает в жизни. Но спутница моя, по всей видимости, свято уверовала в иное, у нее даже просветлело, стало милым и загадочным проговаривающееся птичье личико. Ведь случай — это небрежение природы, а ей очень хотелось, чтобы во исполнение желаний кто-то всемогущий подал благословляющий знак , послав навстречу нам эти трогательные создания.

Дальше мы едем молча, потому что болтовня в эти мгновения только во вред нам обоим. Пусть девочка помечтает, порадуется, а я тем временем поразмыслю, куда проложить наши пути-дороги. Правда, размышлять как бы и не о чем: сперва храм, к Богу нужно приходить с пустым желудком и на трезвую голову, а там как придется.

Вскоре пласт леса заканчивается — нет, не заканчивается, я сегодня на удивление неточен — а как бы раздвигается, оттесняется в стороны десятком-другим домов с садами и огородами за невысокими изгородями. Это и есть Тригорье. А в какой-то сотне метров в сторону от дороги, на вершине холма, воздымается к небу светлоликий пятикупольный храм с колокольней под островерхим шатром.

— Ах! — едва слышно произносит Капустина — в третий раз за последние десять-пятнадцать минут. — Как же это? Ни разу здесь не была!

— А места вокруг святые, намоленные, — говорю я, заворачивая на гору, к небольшой стоянке у распахнутых монастырских ворот. — По преданию иноки жили в пещерах у гранитной скалы уже в XIV веке. Представляешь, сколько народа взывало здесь к Богу за семь прошедших веков? И глухой бы услышал…

У входа на территорию монастыря мы приостанавливаемся и невольно осеняем себя крестным знамением, ибо с колонн следят за нами суровые лики Антония и Феодосия Печерских. Но вместо робости я в который раз проникаюсь благостью места и ощущаю необыкновенное облегчение в душе, как если бы оставил груз грехов за воротами монашеской обители. Что до Капустиной, то она и вовсе притихла, идет рядом со мной смиренно, каким-то бабским, семенящим шажком. Неужели верует или, как всякий чуткий и чувствительный человек, тоже прониклась и благоговеет?..