Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Внезапно я просыпаюсь от глухого хлопка — это злосчастный томик Бунина выскользнул из моих рук и ударился о пол возле дивана. Камин давно погас, даже угли не тлеют — перегорели в пепел и золу, и в комнате сеется мягкий светящийся полумрак, какой бывает зимними снежными ночами, когда лунный свет сливается с сиянием выпавшего накануне снега.

«Ну почему, — думаю я все еще в плену негаданных сновидений, — сны обрываются на самом-самом?.. Касаются души, но равнодушны к телу?.. Что плохого в том, чтобы еще раз — пусть во сне, в забытьи или как-нибудь еще — ощутить тот первый, сокровенный поцелуй?.. Ощутить как бы наяву: ведь когда спишь, не различаешь, сон это или частица прошлого бытия…»

Какое-то время я лежу отрешенно, в безвременье, с ощущением, словно меня снова обокрали. На душе — несказанная обида, там пусто и горько, и не столько потому, что жены нет рядом, а в первую очередь потому, что наш сокровенный поцелуй уже никогда не повторится. Было — и кончено! Вышел, закрыл за собой дверь, а ходу назад нет… Может быть, потому мужчины и женщины изменяют друг другу — в надежде на повторение первозданного чувства? Увы, и эта надежда несбыточна, ведь жизнь человеческая соткана из штучных ощущений: первый поцелуй, первая ночь, первый ребенок, первая смерть. А когда что-то повторяется, то этому нет цены: уже — вторично, уже — штамповка с конвейера, уже — с оскоминой. Другое дело сновидения. Но сны почему-то всегда обрываются на самом-самом…

— Вот как оно устроено! — бормочу я, и звук голоса вязнет и теряется в сумеречных закоулках комнаты. — Обретая — теряешь, теряя — обретаешь другое. И так шаг за шагом. Пока в итоге не обретешь смерть.

Выпростав ноги из пледа, я сажусь, отыскиваю в полумраке ламповый шнур с кнопкой выключателя и зажигаю свет. На часах — без четверти пять утра, время беспробудно спать и видеть второй, третий, четвертый сон — как кому повезет. Мне повезло — на один, но зато какой! Я закрываю глаза и усилием воли приманиваю к себе недавнее видение, но увы… Мартышкин труд, иначе не скажешь. Последнее время я только и делаю, что пытаюсь вернуть то одно, то другое. Вероятно, так поступает человек, у которого все в прошлом. Черт подери, какое прискорбное подведение итогов!

Я встаю, нашариваю шлепанцы и пускаюсь в путь по темному дому. Ну уж нет, да здравствует свет! Пусть горят люстры под потолком, бра на стенах, настольная лампа у меня в кабинете! Праздник еще не закончился, поезд недвижно стоит на полустанке! Да здравствует мгновение, в котором я теперь обитаю!

И я по ходу щелкаю выключателями, комнаты заливает искусственное сияние, и они становятся обитаемыми и одушевленными. А я тем временем припоминаю то, что припоминается. Вчера Квитко сказала мне после танца, когда я провожал ее к столу:

— Можно мне хотя бы иногда говорить с вами? Вы не будете против? Хотя бы иногда?..

А ведь я хотел потоптаться в ее цветнике — и только. Как все-таки облегчает душу, когда тобой не совершена очередная пакость! Хотя почему пакость? Ведь если женщина живет без любви, если у нее пустые глаза и ранние морщинки по краям губ, если она ищет собеседника в каждом мало-мальски приличном человеке, то она живет противоестественно и грешно и природа рано или поздно отомстит ей за это. Уж лучше пусть спит с человеком, к которому она тянется, чем бесчувственное одиночество вдвоем с нелюбимым. Но так представляется мне, а что по этому поводу думает она?

Как бы там ни было, я несказанно рад нашему примирению, или не так, не примирению — восстановлению приязни, ненадолго утраченной нами. Уже только одно это наполняет мое вчерашнее пребывание в ресторане определенным жизненным смыслом. А ведь я не хотел идти в этот вертеп, но судьба распорядилась иначе — и вот результат.

Да, Всевышний мудро играет нами в шахматы, а мы всё думаем — это незамысловатая игра в поддавки…

Мой ночной рейд заканчивается в прихожей, потому как именно оттуда разносится по дому странное дребезжание, словно снаружи кто-то негромко, но упорно торкает входную дверь плечом.

— Ты, Абрам Моисеевич? Скотина! — наконец соображаю я спросонок.

А пора бы уже проснуться: вчера я прибыл из ресторана за полночь, и вынужденно загулявший кот остался без своего куска ливерной колбасы. Ну что, оголодал на морозе?

— А-а! — орет кот, заслышав мои приближающиеся шаги.

Я приоткрываю дверь, и в образовавшуюся щель тут же врывается разобиженный Абрашка, шмыгает у меня между ног и целеустремленно жмет на кухню, к кормушке.

— А-а! — утробно и негодующе кричит он оттуда: мол, чего ты там, давай, давай!..

Но я нетороплив, и, покуда роюсь в холодильнике, шуршу упаковкой и отрезаю шмат колбасы, кот шалеет: заплетает мне ноги, цепляется когтями за полу халата и всей тяжестью повисает на мне.

— Ага! Голод не тетка! Будешь шляться по ночам? Уже никудышный, старый, беззубый кот, а все по молоденьким кошкам! Ужо тебе, коту! — приговариваю я нарочито ворчливым тоном, точно пеняю животине. — Ну, получай!

Абрам Моисеевич жадно хватает колбасу, поворачивается ко мне задом и принимается чавкать и рычать, рычать и чавкать. Старина плохо ест, у него и в самом деле стерлись зубы, а нижняя челюсть сворочена после давней драки с соседской собакой и кое-как собрана пьяным ветеринаром. Не кот, а боевой инвалид!

Двенадцать лет назад мы с женой купили Абрашку на рынке за десятку. Он жался на плече у продавца, зеленого мальчишки с повадками заправского предпринимателя, и дико таращился на мир Божий.

— Посмотри, какой замечательный котенок! — неосмотрительно сказал я жене. — Черный, пушистый, с желтыми глазами! По всему видно — настоящий разбойник.

— Это кот, — сказал мальчишка и приподнял кота за холку.

— И сколько ты за него хочешь? — заинтересованно спросила жена.

— Десятка сойдет?

— Нет, я не для того, чтобы покупать, — запоздало спохватился я. — Мне не нужны в доме коты! Шерсть клоками, и этот едкий запах, когда они метят углы…

— В твоем доме давно уже завелись мыши, — принимая Абрашку у мальчишки и передавая его мне, улыбнулась жена. — Кроме того, посмотри: он пошел к тебе на руки и замурлыкал! И ты не хочешь такого кота? У вас с ним любовь с первого взгляда.

Что ж, может быть и любовь. Только Абрам Моисеевич оказался и на самом деле разбойником: задирал собак и соседских котов, упорно метил углы и на глазах у жены пытался отвоевать у меня первенство в доме. Одного только не делал, сволочь, — ни под каким видом не желал ловить мышей…

Я наклоняюсь и ласково треплю кота по холке.

— Р-р-р! — ответствует тот и отодвигается от меня с остатками колбасы в зубах.

— Печально, брат! — говорю я коту, как обращаются к своему самому сокровенному собеседнику. — Шерсть свалялась, ведешь себя как бомж. И вид у тебя какой-то занюханный, сиротский. А все потому, что она нас бросила…