Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Странная штука память! С чего бы мне вспоминать сейчас Тищенко? Чтобы эти, Грешковы и Гнилюки, не думали, что все вокруг такие, как они? Так им наплевать, они живут в другом мире, где свои правила и законы. Что ей, Грешковой, сердце, когда есть разум? У нее на ночном столике в лучшем случае какие-нибудь «Тридцать три способа обольщения». Тогда зачем мне помнить? Чтобы не мнилось: остался один на свете?..

— Вы сегодня не танцуете? — негромкий голос Квитко отвлекает меня от неприятных размышлений. — Что так?

Я поднимаю глаза, и, судя по всему, в них прочитывается неподдельное изумление, потому как на скулах и открытой части шеи у Лилии Николаевны внезапно проступают пунцовые пятна, а пальцы принимаются непроизвольно теребить ворот блузки.

«Если бы было позволено танцевать на столах, как в том ресторане во Львове, тогда так и быть — пустился бы в пляс», — вертится у меня на языке фраза, полная скрытой желчи, но пунцовые пятна на шее у Квитко и ее странный, чуть косящий взгляд, точно она хочет, но отчего-то стыдится смотреть мне в глаза, делают в принципе невозможным подобный тон в общении с нею.

— Не решаюсь кого-нибудь пригласить, — говорю я первое, что взбрело в голову, а тем временем недоумеваю: как это она после всего, что между нами произошло, отважилась подойти с разговором? — Те, кто мне приятен и интересен, не отвечают взаимностью. В свою очередь, не хочу приглашать тех, кто ожидает этого от меня.

— А как вы узнаете, что вам отвечают взаимностью? Неужели видно?

В ответ я с улыбкой знатока душ человеческих развожу руками: разве стоял бы у окна в одиночестве, если бы не знал?!

— Тогда, может быть, со мной?.. Или вы…

О чем речь? Разумеется! Я не могу позволить себе выглядеть в глазах у кого бы то ни было, и особенно в глазах этой дамочки, идиотом или законченной сволочью. И потому беру Квитко под руку, мы идем в круг, там она кладет невесомые ладони мне на плечи и запрокидывает лицо к моему лицу.

Танец медленный, тягучий, и если бы у нас с Лилией Николаевной все-таки случился роман, мы смогли бы, пользуясь моментом, обняться на людях, коснуться щекой щеки, дыхание слить с дыханием. Но мы движемся отстраненно и осторожно, чтобы каждое случайное прикосновение одного не могло быть неверно истолковано другим. Вот уж странный случай: изо всех сил изображать, что мы совершенно не интересуем друг друга как мужчина и женщина! Но тогда зачем мы рядом? Ведь это так противоестественно — обнимать женщину и даже не помыслить, какая у нее теплая и нежная под платьем кожа!..

«Вы на меня не сердитесь, нет?» — заглядывает мне в глаза Квитко, словно провинившаяся школьница, но боится и слово молвить — только вздыхает и немо шевелит губами.

«За что, милая? — так же немо вопрошаю я и улыбаюсь ей в ответ. — Разве можно быть виноватым в том, что любишь другого? А если даже не любишь, а просто не желаешь быть подстилкой для случайных людей, никакой вины в том нет: ведь ты и меня не любишь».

Руки ее ослабевают, она увереннее укладывает их мне на плечи и почти не деревенеет, когда касается моего тела своим. Ей уже хорошо, даже весело, она о чем-то вспомнила и хочет, но все еще не решается поделиться со мной. Наконец не выдерживает и, смеясь вполголоса, вскидывает на меня лукавые глаза:

— А помните, как вы угощали меня в кафе недалеко от Олесского замка? Я тогда думала: зачем уговариваю вас выпить? Как поведете машину? А после всю дорогу до Львова дрожала от страха как осиновый лист…

Одна из моих любимых книг — «Темные аллеи» Ивана Алексеевича Бунина. Там есть рассказ «Холодная осень», который я перечитываю всякий раз, когда особенно тяжело на сердце или глухая, беспричинная тоска меня донимает. В такие часы я усаживаюсь к горящему камину или укладываюсь на диван, на кудрявую баранью шкуру, зажигаю длинноногую напольную лампу и раскрываю бунинский том. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне», — в который раз перечитываю я простые и печальные строки из рассказа. Или вот эти: «…а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только этот холодный осенний вечер».

Тоска, да и только!

Я снова и снова возвращаюсь к этим фразам, потом закрываю глаза и спрашиваю уже себя: «А что было в моей жизни?» И всякий раз соглашаюсь с внутренним убеждением, что было многое, замечательное и не очень, — не в пример героине бунинского рассказа. Но лишь начнешь вспоминать — и память чаще всего переносит меня к одному-единственному эпизоду из прошлого: нашей первой с женой ночи, — как если бы ничего другого, более значимого и достойного, не случилось больше со мной.

А ночь была странная, если не сказать больше: святая ночь! Святая потому, что с вечера до утра мы оставались одни в комнате и ни на минуту не сомкнули глаз — всё говорили, всё засматривались друг на друга, и самое большее, что я мог позволить себе, это как бы невзначай касаться ее руки и слегка сжимать ее ладонь своими пальцами. А ведь еще изначально, с первых минут встречи и мне, и ей было ясно: та незримая грань, которая по жизни разделяет мужчину и женщину, уже нами пройдена, мы духовно близки, и дело только за малым — за первым поцелуем. Но я все не мог решиться, и только смотрел в глаза, и гладил, гладил ее ладонь.

И лишь под утро, когда стало сереть за окном, она вдруг прервала меня на полуслове, коснувшись моих губ мягкой шелковистой ладонью, погасила лампу и раздернула шторы. Скудный свет как бы нехотя протек из-за стекол, и комната стала размытой и зыбкой, как на фотографическом снимке в ванночке с проявителем.

— Я думала — отважишься или не отважишься? — прислонившись спиной к стене у окна, произнесла она подсевшим из-за бессонной ночи голосом, и в нечетком предрассветном мареве на мгновение показалось — она за что-то сердится на меня.

— Дело в том… Я боялся обидеть вас…

— И правильно, что боялся. Получил бы от ворот поворот. На дух не переношу наглецов.

— И?..

— Какого цвета у тебя глаза? Вчера при солнечном свете были голубые, а сейчас — серые.

Я придвинулся к ней почти вплотную, но, все еще опасаясь случайных прикосновений, только и отважился пошевелить у ее губ своими губами.

— Ты меня всерьез выбрал? На всю жизнь? — спросила она, пытливо заглядывая мне в глаза. — Если по случаю, лучше уходи.

— А ты?

— Я не выбирала — сразу поняла: мой!

У меня перехватило дыхание, пальцы задрожали, но я все-таки сумел коснуться ее волос — еще совсем робко и неумело, как случайный человек выпутывает из прядей другого крохотный листочек или ватную тополиную пушинку.

— Тогда… Можно я тебя поцелую? — не различая собственного голоса, едва выдохнул я.

— Теперь тебе все можно…