Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И тут Остапа, как говорится, понесло…

— Кто это сейчас так кричал? Ты? Мешкову досталось?

У старшего помощника прокурора области по надзору за соблюдением природоохранного законодательства Куксы любопытство раз и навсегда прописано на миловидном остроносом личике. Он худощав, подтянут, с густым щетинистым ежиком угольно-черных, простроченных серебряной нитью волос, возраста неопределенного — между тридцатью и пятьюдесятью, характер уравновешенный, нетороплив и рассудочен. Когда-то, совсем еще недавно, он был мне симпатичен, мы сообща отмечали в моем отделе профессиональные праздники и дни рождения, ездили за город — в лес или на реку, изредка, запершись, выпивали по пятьдесят грамм после работы или в обеденный перерыв. Затем случилась одна история, и точно черная кошка между нами пробежала… Нет, мы все так же праздновали и выпивали, но внутренне я как бы настораживался, отстранялся и бывал начеку. Теперь у меня оставалось к нему одно чувство: сожаление — и уже ничего не мог я с собой поделать. Но об этом после…

— Ну?..

— Что «ну»? Отстань, ради бога! Едва одних спровадил, так другой явился с проверки пьяный…

— Ай-ай! — масляно блестит антрацитовыми зрачками Кукса, как бы осуждая и возмущаясь. — У тебя сало есть? Нет? Так я пошлю Голикова в магазин. Обед скоро… Давай двадцатку!

— По понедельникам не пью.

— Как же, слышу по запаху! Может, и есть не будешь?

Чертов Квак с его коньяком!..

— Евгений Николаевич, — заглядывает в кабинет через плечо Куксы насмешница Сорокина, — убоповцы изволили выйти вон, все в соплях и рыданиях. Я могу уйти на обед раньше?

Чертовы менты со своими «неорганизованными» группами!..

— Разумеется, Алла Афанасьевна! Обед — это святое…

— Ну?! В самом деле?! — подначивает Кукса. — Без двадцатки обеда не будет.

Я нехотя роюсь в бумажнике, чтобы только отстал, а сам тем временем размышляю, куда сбежать половчее и пересидеть, спрятаться ото всех, нужных и ненужных, — хотя бы на время, отведенное человеку для душевного успокоения и приема пищи. Иногда мне кажется, что я ненавижу свою работу, хотя — ей-же-ей! — не представляю, чем еще занимался бы в жизни: писал книги, возводил дома, вязал макраме, торговал на углу рынка контрафактной продукцией? В конце концов я даже благодарен ей, работе, за то, что дает мне кусок хлеба с маслом, и я неплохо перенес, прикрываясь погонами, смутные времена. Да и прокурор я, кажется, не из худших…

Тут я не ко времени вспоминаю блистательные «Три мушкетера», главу «Обед у прокурора», несчастную курицу, которой не дали умереть своей смертью на дальнем насесте, бобы на блюде, скрягу с парализованными ногами на сундуке. Вспоминаю и принимаюсь немо хохотать: так вот в какую компанию меня угораздило угодить!..

За этим занятием меня едва не подлавливает Мешков. С повинной головой он просачивается в кабинет и принимается нудить, едва не пристает с поцелуями: Евгений Николаевич, ну что вы, право… не обижайтесь… ведь никогда вас не подводил… а у этих «эс-бэ» (так он именует оперов из службы безопасности) всегда шоколадка или яблоко, вот и вся закуска… дорогой вы наш…

Мешков по природе своей добряк, я же отходчив и не злопамятен, и мы жмем друг другу руки, встряхиваем ими, и какое-то время я не могу отобрать у Мешкова свою ладонь. «Кожа сухая, как бы потертая — не кожа, а наждачная бумага, — невольно отмечаю я и понемногу тяну к себе руку, высвобождаю палец за пальцем. — Он что, этими ладонями горох лущит?»

— Так я пойду? — уже в дверном проеме оборачивается Мешков и, кажется мне, хочет идти обратно.

Я отмахиваюсь двумя руками: убирайся! вон! вернешься — застрелю из рогатки!

Все, на какое-то время тишина и покой. Сбегать и прятаться, судя по всему, уже поздно: за стеной Кукса, в ожидании быстроногого Голикова, расчищает от бумаг и папок угол письменного стола, где должна состояться трапеза, а поскольку стены в управе из гипсокартона, то скрип двери и щелчок запираемого на ключ замка самым естественным образом будут услышаны чутким соседом. И я снова откидываюсь в кресле и утомленно закрываю глаза.

Итак, в спецподразделениях официальных бумаг на меня нет или они надежно упрятаны до поры. В суд за разрешением на прослушку, по всей вероятности, никто не обращался. Планы работы нашей «управы» на полугодие уже сверстаны, итоговая коллегия прошла для отдела без проблем, — значит, мое кресло сверху не собираются расшатывать и с этой стороны официального наезда в ближайшее время не будет. Что же тогда сие означает? А сие означает, что истина пока в тумане: если все же копают, то глубоко и осторожно. А если нет?!

Хочешь не хочешь, а придется пообщаться кое с кем самому, посмотреть, как говорится, в глаза, прислушаться к интонации: вдруг за мелочью, за случайным словом или оговоркой что-нибудь существенное проклюнется, прояснится…

Тут в стену принимаются лупить кулаком, и я нехотя отправляюсь к Куксе обедать.

Как все-таки бездарно они едят, думаю я, как безрадостен этот стол: полбатона вареной колбасы, пакетик острой сырковой пасты, пластиковое ведерко солений, горчица и хлеб — вот и вся пожива! Ах да, для затравки — чекушка водки на троих!

Мы размещаемся вокруг стола, ерзаем на стульях, мажем пасту на хлеб и укладываем поверх ломтики колбасы, и действо сие в ожидании первой рюмки невольно захватывает и возбуждает. Разумеется, если бы здесь присутствовали женщины, все было бы не так: не хуже и не лучше — не так ! Но женщин нет с нами, и потому трапеза истинно мужская: скупая, со скабрезным словцом, с затравкой под первую рюмку — анекдот, служебные новости, выговоры и поощрения, назначения и отставки… Ни дать ни взять «Охотники на привале», своеобразный атавизм восприятий и чувств.

— Будем! — звякаем мы рюмками, и обманный сколок мимолетного счастья сверкает в глазах у каждого.

— Выпивка на работе может сравниться по остроте ощущений только со служебным романом! — вещает Кукса, всасываясь в зеленый бок соленого помидора.

— Не развращай малолетку! — киваю я в сторону Голикова, не так давно переведенного из районной прокуратуры в аппарат, но уже привыкшего к нашим застольям.

— Пусть приучается! Я прививаю ему профессиональные навыки, как садовник прививает черенок дикой яблоньке. И есть результат: малолетка, как ты говоришь, уже положил глаз на кое-кого из канцелярии! Опа!

Кукса радостно бьет в ладоши, тогда как бедный Голиков конфузится не на шутку — не потому, что ему неловко, а потому что не хочется огласки, не хочется, чтобы произнесли вслух имя, болтовни не хочется там, где, судя по всему, все только склеивается, все еще неверно и зыбко. Ведь, обозначив, можно навсегда отпугнуть…