Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Я вновь усаживаюсь в кресло, роюсь в ящиках письменного стола и, отыскав свой старый мобильный телефон, вставляю в него сим-карту из загодя купленного стартового пакета.

— Алло! Кто это? — голосом злобной матроны спрашивает Аннушка, по всей вероятности разобиженная недавним моим притворством.

— Это я, Анюта! — говорю я примирительным голосом, как взрослые говорят с капризным ребенком. — Поменял сим-карту. По старому номеру больше не звони. И не обижайся: был на ковре у начальства, потому не мог говорить. Вокруг одни уши…

— Увидимся сегодня? Как всегда? — уже щебечет она, мгновенно забыв обиды и недоразумения. — Купи к чаю чего-нибудь сладенького. И того вина, что в последний раз… Целую!

И все-таки несравненно больше я люблю (как иначе назвать это чувство привязанности и душевной теплоты?) свою жену, размышляю я, отправляясь вечером к Аннушке. Вот только жена за что-то (или почему-то) меня разлюбила. Или нет: как бы отстранилась от меня, отошла в сторону. Погрузилась в свой, закрытый для меня мир и там затаилась.

Мы так давно женаты, что стали одним целым, — и вот это целое, точно яблоко, разделилось на две половинки, и каждая половинка стала подсыхать, жухнуть по срезу, как и должно было в конечном счете произойти.

Вряд ли ее уходу послужила моя связь с Аннушкой: кроме Аннушки, были у меня и другие, о некоторых она знала или догадывалась, но дело не в этом. В какой-то момент я стал ей неинтересен, даже не нужен — жизнь ее постепенно изменила течение и потекла мимо меня. У каждого из нас образовалось как бы свое русло — со своими берегами, порогами, отмелями, быстринами, камышовыми заводями.

Почему так произошло, я не знаю. Всякий свет рано или поздно иссякает, и день перетекает во тьму. Всякая любовь имеет начало, а значит, она, как и все в этом мире, конечна. Вот только у некоторых любовь длиннее жизни, а у большинства наоборот.

Разумеется, я не могу утверждать, что жена оказалась способна на столь маленькое чувство, срок которому — миг протяженностью в какие-то двадцать лет! Скорее, ей стало не за что любить меня. Да-да, я знаю, что любят не за что-либо, а кого-то. Так вот, этот кто-то, то есть я, перестал вызывать у нее любовь. Почему? В какой момент нашей совместной жизни это произошло? Не знаю. Но сначала оказалась ненужной близость, потом нам не о чем стало говорить, а полгода назад, возвратившись с работы, я обнаружил, что она ушла. Молча, без объяснений и сцен. На улицу Садовую, к своей маме, моей теще.

Сначала я ощутил облегчение от факта ее ухода. Потом тоску. Но проклятый эгоцентризм: бросили меня — не позволил вдаваться в выяснение отношений, просьбы и уговоры, и я оставил все, как есть. После, через месяц-другой, все зашло в давность — как бы илом затянуло некогда хрустальное озерцо. Вот только в доме стало неуютно и пусто, все тянуло пойти по комнатам, отыскать ее, о чем-то спросить…

А что же Аннушка? Я люблю и ее, как могу, но это любовь другая: более чувственная, что ли. Как там у Тютчева?

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Когда мы познакомились, у нее было юное тело и она источала неповторимый запах невинности — как у молодой, еще не вытоптанной травы на весеннем лугу. Через какое-то время она развилась, стала более женственной, у нее потяжелели груди, вытянулось лицо и стали тугими бедра. Теперь же, в этот последний год, она полюбила сухие вина, стала курить ароматные длинные сигареты, а кроме того, научилась щуриться на свет, и в глазах у нее появилось выражение зрелой, знающей некую заветную тайну бытия женщины.

Первый раз мы сошлись после какой-то вечеринки. Я провожал ее домой, и в подъезде, на площадке верхнего этажа случилось нечто странное: борьба, всхлип, вздох, поцелуи, объятия — какой-то моментальный снимок, смутно сохранившийся в памяти, но позволивший нам при следующей встрече сказать друг другу, не запинаясь, «ты». Потом ее долго не было в моей жизни — просто исчезла и не давала о себе знать, я же не искал, даже не помышлял о ней.

Во второй раз мы столкнулись через несколько лет, в кафе «Дискотека восьмидесятых», где я отмечал с отделом какое-то торжество. Она была в компании двух женщин с жадными, тоскливыми взглядами голодных волчиц, эти волчицы немедля обернулись и оценивающе уставились на меня, едва мы с ней раскланялись издали.

«Ого! — дохнул мне в ухо зоркий Дурнопьянов. — Что это они так смотрят, точно им задолжали по гроб жизни? Плотоядные дамы. А, Евгений Николаевич?..»

«Бэ!» — ответствовал я грубо и издали движением глаз поманил Аннушку на танец.

В тот раз мы были в ее однокомнатной квартире, доставшейся ей, как оказалось, вследствие какого-то мутного замужества — с молниеносным разводом, разделом и разменом жилья. Под платьем она оказалась стройной и гибкой, все разрешала и все умела, но вместе с тем была холодна, точно в рыбью чешую обвернута, и как я ни бился, на какие ухищрения ни шел, божественной искры из нее так и не высек. Через полгода таких мытарств я перестал звонить ей, она же несколько раз безответно заманивала меня, пока мы снова, теперь уже надолго, не потерялись…

И вот теперь — третье пришествие… Едва одиночество доконало меня, я сам позвонил в поликлинику, где она работала, мы пересеклись и ночь напролет, с перерывами на сигарету и бокал сухого вина, возвращали друг другу неоплаченные долги. Успешно возвращали, тем более что долгов у нас с лихвой накопилось!..

«Где же ты была, Аннушка?..»

С бутылкой неизменного «Цинандали», киевским тортом и авоськой мандаринов я вздымаюсь «на седьмое небо» в раздолбанном лифте, грозящем каждую секунду оборваться и низвергнуть меня в преисподнюю. Всегдашнее раздвоение чувств и теперь, когда, казалось бы, нечего опасаться, донимает меня: все те же угрызения совести и предощущение праздника. Сколько во мне намешано разного и всякого! — думаю я не без доли благосклонности к самому себе. Ведь кто еще в этом мире скажет обо мне доброе слово, если не я сам?!

Вместе с тем еще одно, недавно приобретенное чувство тащится за мной по пятам: инстинктивно или осознанно, но я пытаюсь укрыться от неизвестности, от чужого дыхания у себя за спиной. День прошел, но я так же далек от разгадки, как сегодня утром: что затевается в отношении меня, кем и с какой целью? И пока не разгадаю, чужое дыхание будет меня преследовать и тревожить.

Нужно ли мне было идти сюда? Я долго раздумывал: может ли эта связь повредить мне, как могла повредить в недавние времена? Вряд ли. Вот уже полгода, как я живу один, — что же, до конца дней мне нельзя устраивать собственную жизнь из-за какого-то штампа в паспорте?! Ну уж нет, на хвост соли насыплют!.. И я пошел…