Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Аннушка открывает после первого же звонка, точно ждала меня под дверью. На ней черное парадное платье с глубоким декольте и разрезом по бедру, так что при каждом шаге открывается изящная ножка на высоком каблуке, а когда наклоняется — наливаются и просятся вон из платья высокие груди. Она крашеная брюнетка, и черный цвет ей к лицу; она, шельма, знает это и при всякой возможности пофорсить надевает что-либо этакое из гардероба: черное платье, черную шаль, черную прозрачную блузку, нитку черного жемчуга на шею…

Мимолетно поцеловав меня в щеку, она принимает пакеты и торт, несет на кухню и уже ко мне не выходит: шуршит там упаковочной бумагой, звенит бокалами, хлопает дверцей холодильника — одним словом, ведет себя так, как жена или женщина, с которой прожили в согласии не один год. И я веду себя так же: снимаю дубленку, сбрасываю ботинки и обуваю свои туфли, в которых можно ходить по квартире в дни торжеств и застолий (в самом деле, не стану же у молодой любовницы ходить в тапках!). Вообще-то моих вещей здесь немного: есть еще махровый халат в ванной, бритвенный прибор и зубная щетка на полочке у зеркала — все необходимое для недолгих интимных встреч. Кроме того, наличие этих вещей придает мне уверенность, что это место пребывания в какой-то степени является и моим. Как у пары волков: в этой берлоге и мой запах…

Как всегда, в комнате накрыт стол на двоих: фарфор, хрусталь, свечи; в тонконогой вазе — фрукты, на тарелках — сыр и немного мясной нарезки, легкая закуска под сухое вино, — все, что необременительно для желудка. Умница Аннушка: любовь не терпит переедания! Кроме того, она знает: я не переношу пьяных женщин, они развратны и бесстыдны, — именно потому, льщу себе надеждой, она и пристрастилась к сухому вину…

Я, не торопясь, принимаюсь за «Цинандали»: ошкуриваю горлышко бутылки, ввинчиваюсь штопором в пробку. Хлопок, как всегда, радостен — точно звук хлопушки у елки. В сущности, думаю я, все мы немного дети, способные удивляться жизни, и только когда эта способность окончательно иссякает, иссякаем и мы.

Появляется Аннушка с тортом на блюде. Она слышала хлопок выскочившей пробки, и ей тоже радостно: глаза блестят ожиданием праздника, на губах — улыбка, по щекам пробивается румянец, как у девушки на выданье. А собственно, чем я не жених? Может быть, по-своему правы мусульмане, разрешающие в своих странах многоженство? Хотя, если вдуматься, не в браке дело, а в примитивном мужском инстинкте. Как говорил один мой знакомый, нельзя переспать со всеми женщинами, но нужно стремиться к этому…

Мы садимся за стол и принимаемся священнодействовать: Аннушка наполняет тарелки едой, я наливаю вино в бокалы. При этом руки наши мимолетно соприкасаются, и тогда слабый электрический разряд проскакивает между нами. Черт подери! Я больше не выношу ожидания и целую ее в губы, шею и ниже, стараясь при этом не замечать зеркала, в котором старый сатир самозабвенно целует юную нимфу…

«А может быть, нимфа любит сатира? — думаю я и, не веря самому себе, все-таки украдкой переглядываюсь с отраженным в стекле и так хорошо знакомым мне сатиром. — Эх! Как ни гляди, а подло устроена человеческая жизнь: не успел встать на ноги — уже старость! Еще немного — и смерть! Нет бы жить-поживать во здравии лет до ста, а после заснуть и не проснуться. Чтобы ни болячек, ни бессильных и горьких созерцаний за молодостью со стороны!..»

Проклятое зеркало! По всему теперь выходило: я ловлю последние, ускользающие мгновения счастья с женщиной? Так пусть же мне за это простится!..

Мы лежим на разобранном диване, заменяющем в этой квартире кровать, и молчим, молчим… И ладно, наговорились! Аннушка курит, и в полумраке кончик сигареты то разгорается и становится мохнато-бордовым, то меркнет и вянет; тогда она отводит в сторону руку и стряхивает пепел в пепельницу у ножки дивана. Я смотрю в незашторенное окно, где светла ночь, где перетекают по синему шелку оконного пространства редкие снежинки, а на стекле отражаются сполохи Аннушкиной сигареты. И оба мы стараемся не смотреть друг на друга.

Полчаса назад, после страстного соития, мы вдруг разговорились — как бы ни о чем, о самых элементарных вещах, но из разговора обоим стало ясно, что на многое в этом мире мы смотрим совершенно по-разному.

«Так и бывает с молодящимися дураками, так и бывает! — думаю я, провожая очередную снежинку взглядом. — Тоже мне сатир отыскался! И эта, прости господи, нимфа!..»

А все вышло проще простого: меня всего лишь угораздило спросить, как она смотрит на нашу дальнейшую совместную жизнь.

— Так ведь мы и так вместе! — бестолковой бабьей скороговоркой ответствовала она.

— Что значит вместе? Мы спим вместе, и, с оглядкой на соседей, со всегдашней неловкостью между лопаток, я каждый раз убираюсь восвояси незадолго до рассвета. Это называется вместе?

Она невинно сказала «да» и тут же попыталась переменить тему. Ан нет, погоди-ка! Я сказал, что жена ушла от меня вот уже как полгода, и это обстоятельство в определенной степени развязывает мне руки, что, как порядочный мужчина… В конце концов я привык к домашнему очагу!

— Вот и живи у себя дома, со своим очагом! — глядя мне в глаза, отрезала она, и внезапно я ощутил, как потянуло от нее холодом. — А у меня будем встречаться. Изредка. Или думаешь, ты один у меня такой?..

Именно так я думал, что один ! Разве не один ?! Что, бывает иначе?!

Она ухмыльнулась мне в лицо:

— А ты решил, что в твое отсутствие у меня останавливается жизнь? Я нигде не бываю, ни с кем не общаюсь, все тебя жду? Год за годом, день за днем возвращаюсь в эту комнату, хожу от стены к стене, выглядываю в окно: где там мой единственный? А он все не идет, у него свой очаг, своя работа, и жена как бы ушла, но, с другой стороны, как бы и не уходила.

— Ушла! — твердо сказал я. — А если нет, так я от нее уйду!

— Уходи. Это твои проблемы, меня в свои завязки-развязки не впутывай.

— Я к тебе уйду! — попытался дожать я, ощущая уже край пропасти под ногами.

— Вот уж нет! Поставишь здесь свои тапки? Навесишь на меня свои проблемы и болячки? Станешь к чему-то меня обязывать? Это как паутина — жизнь вдвоем! Только не один, а каждый сосет кровь друг из друга. Именно потому я свободный человек: люблю, кого захочу и когда захочу, живу, как заблагорассудится, дышу по своим правилам, а не по вашим долбаным!

— У тебя есть еще кто-то? — осторожно прикоснулся я к самому для меня больному, и она легко кивнула в ответ: есть — такой же, как и ты, приходящий, на одну ночь…

Итак, я приходящий…

Что же эти снежинки мельтешат, мельтешат?!

Я боялся пошевелиться, чтобы не привлечь к себе внимание Аннушки и она не увидела мои опрокинутые глаза.