Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

У него прилизанный, точно у Адольфа Шикльгрубера, чуб, провисшие после успешного похудения щеки и бесцветные, невыразительные глаза; изредка, развалившись в кресле, которое я втихомолку называю «гинекологическим», он принимает самодовольные позы, едва не вываливает на стол широкостопые ноги. Что-либо еще о его внешности сказать сложно: непримечательная, тусклая, обывательская внешность человека, каких много на свете и каких вместе с тем как бы и не видно, словно их нет вовсе.

И мне кажется, если бы не стало в «управе» Курватюка, никто бы этого отсутствия не заметил. Как, впрочем, и любого из нас, смертных…

— Звонил Феклистов, жалуется, — цедит сквозь зубы Курватюк и морщится, его воротит от необходимости говорить со мной, тогда как хочется решать вопросы моей компетенции самому. — Что там с делом Бережного?

— А что с делом Бережного?

— Есть там организованная группа или нет?

— Я откуда знаю? Дело возбуждено по факту подделки паспорта, расследуется больше месяца, но с момента возбуждения никто из моих прокуроров в глаза его не видел. Вот принесут все материалы, изучим — тогда будем знать.

— Это там, где Эмираты, где собирались реализацию в аэропорту проводить?.. — тянет время Курватюк, по всей видимости, придумывая, как ко мне подступиться. — И что?

— А ничего! Ни реализации, ни внятного объяснения о причинах непроведения таковой, ни девушек, ни денег. Им, видите ли, из министерства помешали! Темнят, а нас делают дураками.

Курватюк тяжко вздыхает, ерзает в кресле, закатывает глаза:

— Феклистов клянется, что все вопросы утряс с областным… Тот якобы не возражает. Ведь знаете, у них дружба…

— Вот пусть областной и распорядится. Но ведь молчит. В крайнем случае, у меня шапка не свалится — сам зайду к областному и выскажу свою точку зрения, а там как знают. А то ходят, шепчутся за спиной…

— Что значит, сами зайдете? — настораживается Курватюк. — Взяли моду ходить по начальству! Что-то там докладываете, я не знаю, а он после спрашивает мое мнение. Мне-то после вас что говорить? Ну и отдел у вас, спецподразделения эти: несчастные десять дел по организованным группам, а каждый раз — головная боль!

«А ты не лезь не в свое дело, мы уж как-нибудь сами, — хочется сказать мне курирующему заму, но я только ухмыляюсь глазами: не на того напал. — Феклистов ему, видите ли, звонил. А ты, как водится, не вникнул, пообещал посодействовать…»

— Вот что, Евгений Николаевич. Сегодня же изучите материалы дела и доложите, что да как. А то они там между собой договариваются, а отвечать нам.

Я раскланиваюсь и выхожу за дверь. Курирующая морда! В законе, в соответствии с которым были созданы спецподразделения и оговорен прокурорский надзор за ними, нет и упоминания о каком-либо курирующем заме, да, собственно, и о прокурорах областей там ничего не сказано. Мой отдел по этому закону — отдел соответствующего управления Генеральной прокуратуры, со всеми, как говорится, вытекающими: своей печатью, правом подписи, а значит, и самостоятельностью. Но, быстро спохватившись, по ведомствам закон нивелировали приказами и инструкциями, отобрали печать и право подписи, а вместо самостоятельности насадили курирующего зама: так спокойнее и надежнее…

«Зайти, что ли, к областному, растолковать, убедить, пока Феклистовы с Курватюками не перебежали дорогу? А, не пойду! Надоело суетиться, да и не до того теперь…»

Слабый электронный зуммер в кармане меняет ход моих мыслей: на дисплее мобильного телефона — знакомый номер.

— Можешь говорить?

«Куда, к черту!.. Аннушка…»

— Простите, у меня совещание. Я сам перезвоню, после…

Я с трудом подавляю желание швырнуть телефон в стену, ибо в жизни моей настало время, когда молчание и в самом деле золото…

В кабинете я закрываюсь на ключ, усаживаюсь в кресло и принимаюсь глядеть в окно. Из моего убежища видны стена дома напротив, часть крыши и стриженные еще прошлой весной макушки деревьев — черные, как больные вены на ногах стариков и старух. Еще до меня доносятся шаркающие звуки автомобильных шин, крики идущих из школы напротив детей, редкие удары капель о подоконник. Все нечетко, отгорожено от моей жизни стеклом, а потому как бы и не со мной происходит. Где-то там , в ином измерении, в другом мире.

В этой связи Аннушка вдруг тоже кажется мне чужой, как чужой и ненастоящей представляется иногда прожитая мной жизнь. Нечто, к чему нельзя уже прикоснуться. Как увиденный накануне сон, как день вчерашний. Как воспоминание зимой о вкусе черешни. Правда, будет еще весна… И будет, возможно, Аннушка, золотое ее тело… Но все это настанет завтра, а потому непременно окажется другим: запах волос и кожи, сладкий поцелуй губ, дыхание; мысли окажутся другими: правда ли? за что именно мне?.. Все, все будет другим.

Она явно мне не пара: вдвое меня моложе, и, будь у меня дети, они могли быть ей приятелями. Трижды тайная наша связь рвалась, точно нитка бус, и трижды Аннушка ко мне возвращалась — не иначе судьба зачем-то сводила нас и сталкивала, не спрашивая согласия у обоих. Конечно, я мог бы трезво поразмыслить и усомниться, что сие — не судьба, а Аннушкины проделки и капризы: то она меня любит, то нет… Однако же слишком хитро надо было все устроить, слишком расчетливо, чтобы вновь и вновь сводить нас одновременно в одну точку в пространстве. Нет, что-то крылось за всем этим: Господень промысел или проделки падшего ангела — кто ведает? Что касается меня, то все чаще и последовательнее я склоняюсь к здравому принципу бытия: стараюсь не грести против, а плыву по течению. Уж тут точно никто не сможет упрекнуть меня в ошибке или неумении жить: судьбе было так угодно — и весь сказ!

Чтобы отвлечься от мыслей об Аннушке, я достаю из холодильника початый лимон, отрезаю сочащуюся соком дольку и, окунув в сахарницу, отправляю в рот. После Куксиной колбасы во рту пакостно, и подслащенный вкус лимона на время перебивает ощущение, что за обедом я съел слизняка.

Все-таки что же у меня с Аннушкой: любовь или блуд? Я всегда знал за собой грех эгоцентризма и никогда не стал бы думать всерьез о женщине, которая меня не любит. Хотя бы немного должна любить, а значит, больше меня самого, потому как в собственной способности к такому чувству я по сей день искренне сомневаюсь. Ну не дано мне по жизни испить этого яду! Да, и у меня бывали безответные влюбленности, да, я мучился ими какое-то время (или досаду называл зачем-то мучениями), но день за днем все уходило, наступало выздоровление, точно после гриппа или ангины. И уж точно не был я в прошлой жизни Петраркой!.. Однако же и в Аннушкиной любви к себе я отнюдь не уверен, в особенности когда она исчезает надолго. Какая уж тут любовь, если отношения у нас точно у современных молодых: ни звонка, ни раскаяния, ни попытки объясниться. Ничего! Появилась — исчезла, пришла — ушла… Тогда что нас держит друг подле друга, почему не разлетаемся мы по свету, гонимые центробежной силой неизбежной разлуки? Как ни думай, понять не дано: тьма бытия непознаваема.