Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И вместо того чтобы вдаваться в объяснения, я притормозил и съехал на обочину — туда, где неподалеку от дороги золотела на покатом пригорке крохотная березовая рощица.

— Можете покурить, пока разомну ноги, — в ответ на вопрошающий взгляд пояснил я Квитко, выбрался из машины и пошел к рощице по еще упругой, но уже кое-где прихваченной увяданием траве.

Я шел не спеша, надеясь уловить если не вздох восхищения, то хотя бы банальное, подходящее к случаю восклицание наподобие: «Ах, как красиво!» — и даже приготовил в ответ сентенцию: «Вот тебе, деточка, осенний свет, и если голова у тебя не заполнена сигаретным дымом, то…» В общем, что-нибудь в этом роде. Но сентенция пропала втуне: за мгновения, пока я величественно, словно литературный мэтр, министр или признанный деятель отечественной культуры, одолевал пригорок, до меня не долетело ни звука. Оглянувшись, я увидел, что моя спутница повернулась ко мне, а заодно и к рощице спиной и преспокойно курит, то удерживая сигарету на отлете, то импульсивным, нервным движением возвращая ее к лицу.

«Хоть бы глянула, — не без раздражения подумал я. — Ведь и в самом деле красиво. Тупая корова!»

А посмотреть было на что: десятка два молодых берез составляли рощицу — сквозную, солнечную, усеянную сверкающей позолотой. Кора деревьев была чиста и бела, как кожа у младенца, еще не загрубела и не покрылась черными, вдовьими трещинами. А еще я увидел, как тонки, нежны и трепетны листья берез, словно и в самом деле сотворены из сусального золота, услышал, как откликаются они на малейшее дуновение ветерка, и даже, показалось мне, уловил легкий вздох, с каким отрывается от ветки и валится на траву то один нетерпеливый листок, то другой.

Вдыхая прохладный валерьяновый воздух рощицы, я неторопливо ее пересек и вышел к распаханному полю с жирными, точно срезы застывшего масла, пластами вывернутого плугом чернозема. За полем виднелись крыши близкой деревни, из труб вытекал в небо прозрачный, как тонкая слюда, дым. А еще дальше, по горизонту, тянулась темно-сизая полоса хвойного леса.

Как хорошо было здесь, как несуетно и спокойно! Оказывается, пока я корпел в управе над не нужными никому бумагами, от которых живущим на земле людям ни холодно и ни жарко, здесь, подле этой рощицы, протекала настоящая, от природы и человеческого естества жизнь. Но кто не пускал меня к ней? Не хочешь кабинетной рутины — иди пахать землю, приумножать леса, бороться за чистоту рек и озер. Только портфель привычней и дороже! А раз так, нечего ныть, иди и занимайся своим делом: пусть оно свинчивает дурью мозги, но вместе с тем неплохо кормит, одевает и обувает, чтобы мог держать ноги в тепле…

— Дурак набитый! Вот тебе и «Осенним светом полна голова…»

Когда я вернулся к машине, Квитко стояла на том же месте, где я оставил ее, частыми затяжками докуривала сигарету и выговаривала кому-то мне неведомому в бордовую мыльницу мобильного телефона:

— Не забудь: сегодня ты забираешь из школы Сашеньку. Нет-нет, в тринадцать сорок пять… Последний урок заканчивается в тринадцать сорок пять. Повтори!..

Присмотревшись со стороны, я подумал, что в ней все-таки есть что-то отталкивающее — в том, как хмурит брови, затягивается и выдыхает табачный дым, как сквозь зубы отчитывает собеседника.

Женщины, которые курят, всегда казались мне немного вульгарными, а суматошной Квитко сигарета и подавно не шла. Вместо некоего шарма, как ошибочно принято думать в среде таких же подорванных дамочек, как она, сам процесс курения придавал ей вид человека, который храбрится потому, что не уверен в себе или надломлен жизненными обстоятельствами.

Что касается женщин, которые гневаются и кричат, то таких я всегда инстинктивно сторонился — и потому, что ничего не мог такому напору противопоставить, и потому, что настоящую женщину представлял себе в иной ипостаси…

— Если можно, еще минуту, — едва я приблизился, прервала телефонный разговор Квитко, вскользь заглянула мне в глаза и сделала несколько торопливых затяжек. — Когда еще покурить доведется…

Я кивнул и поспешно отвернулся: почему-то показалось, что зрачки у нее расширены, как у наркомана.

Через два с половиной часа пути мы миновали по кольцевой дороге Ровно и, не останавливаясь, покатили дальше. Музыку я благоразумно не включал: заниматься экскурсами в историю песни не входило в мои планы, тем более что я слабо был подкован в этом деле; но и угождать капризной мадам Квитко, выспрашивая, кого она почитает на музыкальном олимпе, мне не хотелось. К тому же, мы разговорились — незаметно друг для друга: сначала без особого энтузиазма заспорили о каком-то пустяке, затем увлеклись, стали соглашаться и возражать, и лишь на мгновение перевели дух, и оба удивились, когда я воскликнул:

— Вот тебе и раз! Проехали Ровно.

— Как Ровно? Разве мы проезжаем Ровно? — восхитилась Квитко и стала с любопытством сороки вертеть по сторонам головой; она шевелила губами, вчитываясь в дорожные указатели, разглядывая иллюминированные вывески на фасаде причудливого сооружения из красного кирпича — гостиничного комплекса с рестораном, сауной и автомобильной стоянкой, возведенного на стыке кольцевой дороги с автомагистралью. — Значит, мы уже на Западной Украине? Здесь нужно говорить только по-украински?

— Да хоть на иврите! Лишь бы не забывали платить за кофе.

— Мне все равно, я хоть и русская, но двуязычная. А дочь в свои семь лет уж такая украинка! Ходит в вышиванке, коверкает язык, как некоторые дикторы по телевизору: «міліціянти», «поліціянти»… Не язык, а какой-то западенский диалект.

— Все пройдет, и это пройдет, — выдал я сворованную у Екклезиаста фразу. — Кстати, кто-то из нас упомянул кофе. Я упомянул? Ну неважно. Вы не хотите выпить кофе? Или еще немного проедем, а там перекусим на воле? Есть у меня на примете одно местечко…

— Давайте поедем к вашему местечку, — легко согласилась Квитко и вдруг непроизвольно и простодушно улыбнулась, как улыбается ребенок, вполне доверившийся взрослому, обещавшему вскорости сотворить чудо.

«Ну вот мы согрелись, оттаяли и начали понемногу раскрываться, чего и следовало ожидать, — ухмыльнулся я собственной прозорливости. — Итак, Лилия Николаевна, вот вам первый, так сказать, карандашный набросок к портрету. Мы не слишком доверчивы, а потому замкнуты, но все это самую малость: нас можно разговорить. Мы не хватаем звезд с неба, больше глядим под ноги, и суета сует — наше естественное состояние, но мы, что называется, себе на уме. Мы чихвостим мужа, едва сдерживаясь при посторонних, то есть при мне, а значит, имеем некоторые проблемы с браком, как и намекал пронырливый Петя Горчичный. Что ж, начало положено. То ли еще будет!»