Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Тем временем четырехрядная дорога, по которой мы ехали, сузилась до двухрядной, стала чаще петлять, взбираться в гору и покато убегать вниз. Равнина плавно переходила в пересеченную холмами местность, и когда машина вскарабкивалась на очередную возвышенность, перед глазами от горизонта до горизонта открывались необозримые дали, затянутые легкой, едва различимой издали кисеей тумана, — в основном нераспаханные поля с редкими перелесками.

— Еще километров двадцать — и будет развилка: по главной — на Львов, по второстепенной — на Почаев, — сказал я не так своей спутнице, как себе самому.

— Почаев? — удивленно подняла брови Квитко, и я сообразил, что она впервые слышит это слово. — Что такое Почаев?

— Городок не городок, а так, населенный пункт. Главное, что там есть примечательного. А примечательного ни много ни мало — знаменитая на весь мир Почаевская лавра, последний форпост православия в этих краях. Представьте себе: голая равнина, вот как сейчас, поле да кое-где лес, и вдруг неизвестно откуда открывается высокий холм, а на холме, на неприступных скалах — золотые купола. Как вспомню, дух захватывает!

— Завидую вам: все вы знаете, везде побывали, — легко и непечально вздохнула Квитко, и я решил, что этим вздохом она решила подыграть моему самолюбию. — Хотите, можем заехать и посмотреть?

— Наверное, в другой раз, — сухо, почти неприязненно покачал головой я, внезапно осердившись — не так на свою спутницу, как на себя самого.

И в самом деле, что сегодня со мной? Расслабился, разболтался, точно беспамятный мальчишка! А ведь все, что связано у меня с лаврой, по праву принадлежит только мне и только моей жене, нам обоим. Поодиночке или с кем-то другим там нет для нас места! Появись я в лавре с этой мадам, я совершил бы предательство по отношению к жене. Тем более сейчас, когда из-за разрыва мне так больно и одиноко!

Когда-то, в незапамятные времена, мы с женой дважды в году бывали в лавре — когда с ночевкой, останавливаясь в местной гостинице, когда оборачиваясь за день. Меня нельзя назвать человеком набожным, я всего лишь умею креститься тремя перстами, иногда выстаиваю службу, но слов молитвы не слышу и потому верчу по сторонам головой, рассматриваю прихожан и священников и думаю о своем, бренном. С женой все иначе. С каждым годом она все более отдается вере, знает наизусть многие молитвы и помнит праздники, ходит к причастию и придерживается поста.

В последний раз, года два тому назад, мы возвращались в гостиницу после вечерней службы. Было довольно поздно, но в лавре светили фонари, а еще выше, над колокольней, зависла большая молочно-желтая луна, — и поэтому сумерки вокруг нас не сгущались, а оставались прозрачными, точно спитой чай в хрустальном стакане.

— Смотри-ка, в Санкт-Петербурге белые ночи, а здесь шафранные! — зябко прижимаясь ко мне, шепнула жена.

В ответ я только кивнул головой, едва сдерживая зевоту, и невольно оглянулся по сторонам. В самом деле, ночь была светла, и каждый предмет, фасад дома с витриной запертого кафе или пустые торговые прилавки, мимо которых мы шли, выступали отчетливо, выпукло, зримо. А еще в ногу с нами шла тишина, но казалось — звук шагов раскатывается и забегает далеко вперед, как если бы кто-то еще, невидимый, шел по улице впереди нас.

— Странно, сколько людей было на службе, а домой идем мы одни.

— Это потому, что ты всегда уходишь последней.

— Вот уж нет! — запальчиво возразила она, но тут же, переменив тон, устало улыбнулась. — Давай лучше помолчим. В такой вечер не хватало только поссориться.

— Я и не намерен ссориться. Просто…

Она мягко сжала мою ладонь, а потом погладила ее теплыми пальцами.

— Скажи лучше, почему в проповеди я не услышал компромиссов? — покоряясь ее руке, попытался перевести разговор на другую тему я. — Как будто у одного этого священника право на истину.

— Что тут удивительного? Настали тяжелые времена для канонической церкви, особенно православной. Во всем мире в моду входит сектантство, и кто-то хорошо направляет и оплачивает эту моду. Мне вообще кажется, что давно уже существует некий заговор против общечеловеческих ценностей, и в первую очередь против традиционных, канонических форм религии, классического искусства, литературы. Кто-то очень хочет, чтобы телесное начало победило в человеке его духовную суть.

Она оступилась и ухватила меня за локоть.

— Мог бы сообразить и подать даме руку. Едва не расшиблась по твоей милости! — ласково упрекнула она меня. — Так вот, человечество издавна держится на трех китах: религии, семье и культуре. С некоторых пор по религии, как тараном в древности, бьют разоблачениями, отыскивают сомнительные, порочащие церковь манускрипты, перетолковывают Священное Писание. Одновременно принялись разрушать традиционную семью, якобы борясь за права так называемых сексуальных меньшинств. Пусть бы эти меньшинства втихомолку совокуплялись в своих однополых кроватях, так нет же: им подавай на воспитание детей! А кого они могут воспитать? Точно таких же, голубых и розовых, как сами! Но все началось раньше, с культуры. Сначала псевдохудожники или просто шарлатаны принялись стряпать мазню, как это умеют делать даже обезьяны, и это называлось авангардом. Потом графоманы, не умеющие сочетать смысл с рифмой, выдумали верлибр. Хорошо, пусть верлибр. Но им этого мало, и рифмованный стих наглецы от литературы объявляют атавизмом! А с какой, спрашивается, стати? Дальше — кино и мультипликация. Последние двадцать лет на экране появились сплошь уроды, как физические, так и нравственные, особенно в Голливуде. А сюжеты? Если не загробные истории, так шизофреническая мистика! Дети уже не воспринимают Дюймовочку, потому что их герой — Мочалка Боб или еще какая-либо невообразимая пакость. К чему приучают человечество? А ты говоришь — компромиссы.

— Что-то ты, моя милая, разгорячилась.

Жена остановилась, ухватила меня за отвороты куртки и посмотрела в глаза.

— А ведь в душе ты согласен со мной. Только ты упрям, как все Овны: ломишься в раскрытые ворота.

— Кто бы говорил! Стрелец неприкаянный!

— Стрелец правдив, очень чувствителен ко лжи и…

— И прямолинеен, как табурет. Чуть ему что-то не по нраву, хватается за стрелу, а потом думает. Знаю по себе. Я уже весь утыкан стрелами, как…

— Как индюк?

— Не перебивай! Как павлин — весь в твоих стрелах, как в перьях.

Мы засмеялись, и, помнится, я обнял ее и поцеловал в податливые теплые губы.

— Скажи еще, что ты меня любишь, — с коротким смешком шепнула мне жена, едва я разжал объятия.

Если бы не этот смешок, я, так и быть, пролепетал бы что-нибудь о своих чувствах, хотя подобного рода признания всякий раз будили во мне неистребимый комплекс подростка, более всего опасающегося показаться смешным. Но вопрос подразумевал однозначный ответ, а я все-таки Овен и не терплю, когда меня притягивают за рога к стойлу…