Евгений Крушельницкий - Философские уроки счастья

Вера только тогда примирится со знанием, когда последнее будет решением вопроса о причинах небратства между людьми и неродственного отношения природы (слепой) к людям, — а не знанием для знания, — когда знание (наука) станет вопросом об отношении разумных существ к слепой силе и о подчинении слепой силы разумной, когда последняя станет орудием воли Бога.

Воззвание к повсеместному построению школ-храмов означает примирение Веры со знанием, т. е. если вера есть осуществление чаемого, то знание есть средство, орудие этого осуществления, и таким образом примирение совершается в деле. Школа в этом случае берётся в обширном смысле как школа, соединённая с Музеем всенаучным, <���…> вмещающем в себя знания о человеке (история) и природе (астрономия). Взятые в отдельности, школа, особенно высшая, будет отживающею, а Музей — недозревшим. В соединении же с Музеем (просвещение — познавание) школа становится способною быть орудием осуществления чаемого. Музей, возвращающий сердца сынов к отцам, указывает им (сынам) на всю природу, на небесные земли как на средство выражения любви к Богу-отцов. Повсеместное построение школ-храмов есть истинный путь к зрелости, к совершеннолетию.

Выставка так же, как и храм, соединяет в себе все искусства, искусства сынов, забывших отцов, не признающих другого блага, кроме производимого промышленностью и искусством, ей (т.е. промышленности) подчинённым. Выставка имеет в своём распоряжении школу, или вернее сказать, что школы светские сами по себе — усердные служанки индустриализма. В виде временной уступки в школах светских преподаётся Закон Божий, требовать исполнения коего было бы преступлением против великой добродетели века — терпимости. Выставка как храм промышленности не сказала ещё своего последнего слова. Вытеснив кладбища, она вытеснит самые храмы, академии и университеты тех наук и искусств, кои не имеют непосредственного приложения. Но этим не ограничится деградация. Сам человек, храм любви к Богу-отцов в себе носящий, будет разрушаться. Оттолкнув труп умершего, отвратив взор от неба, человек обратится в животное. Таков конец искусства или дела человеческого — дела, которое началось восстанием живущего (вертикальное положение) и восстановлением падшего или умершего, обращением к небу первого и мнимым воскрешением в виде памятника второго, т.е. концом искусства, или дела человеческого, будет полное подчинение слепой силе.

Попробуем посмотреть на бессмертный совет Козьмы Пруткова — «Если хочешь быть счастливым — будь им» — с практической точки зрения. Собственно, философия всегда занималась двумя главными вопросами: как устроен мир и как лучше в нём жить. Что касается второго, то, по словам Б. Рассела, все философы — от древних до современных — делились на тех, кто стремился укрепить социальные узы и на тех, кто старался их ослабить. Одни выступали за дисциплину, подчинение обществу, а другие — за торжество разума, свободомыслие. Что та, что другая крайность опасны для общества: первые превратят страну в исправительный лагерь, а людей — в винтиков, вторые же развалят её на враждующие уделы, которые станут лёгкой добычей менее размышляющих, но зато более сплочённых. Все цивилизации постепенно проходят этот путь, начиная с тирании и кончая упадком общества, погрязшего в анархии и неспособного прокормить и защитить себя.

Итак, счастье — полная удовлетворённость, гармония жизни. Все хотят быть счастливыми, но не у всех это получается. Восьмидесятилетний Гёте, например, говорил, что помнит всего лишь несколько истинно счастливых дней.

Что же советуют философы? Советов множество. На поверхности — древний как мир принцип «жизнь — удовольствие». Но искать кратковременные наслаждения и ловить удачу — дело хлопотное и ненадёжное. Это поняли ещё стоики, которые говорили, что за наслаждениями гонятся слабые, малодушные и неразумные. Сами же видели основу счастья в честности и красоте повседневной жизни.

А почему, собственно, наслаждения нужно противопоставлять честности и красоте? Кстати, слабые здоровьем, но вовсе не малодушные Эпикур и Спиноза ценили наслаждения, хоть и жили очень скромно. Зато такие баловни судьбы как Бэкон и Монтень, которые не отказывали себе в удовольствиях, рассуждали об иных ценностях. Бэкон, например, говорил, что счастье надо строить на том, что находится в нашей власти, и сознание своих добрых намерений даёт более истинную и чистую радость, чем удовлетворение желаний. Монтень же избегал искушений властью и почестями, потому что, как мы помним, слишком себя любил. Он знал, каким огромным напряжением сил и подвижничеством платили великие мужи за своё возвышение. Но толпе видны лишь слава и власть. Тем, кто неспособен предложить за это достойные дела, остаётся расплачиваться, как говорят в нашем веке, натурой, а это занятие на любителя.

Наверное, самое живучее представление о счастье сводится к тому, что оно прямо зависит от богатства и власти: чем больше того и другого, тем человек счастливее. Сколько людей тратят жизнь на карьеру и погоню за богатствами… А счастье по-прежнему где-то впереди, и нередко, подводя итоги, человек рад бы всё это отдать, только вернуть потеряннее здоровье и чистую совесть. Ведь больная душа в конце концов делает больным и тело, и это известно не только медикам. Поэтому мудрец скорее готов примириться бедностью и лишениями, чем с внутренним разладом.

Но если счастье — жизненный идеал, то как его достичь в неидеальном обществе?

Не будем говорить, как достичь, потому что рецептов тут нет, а лучше вспомним, кто и как это пытался сделать. Энергичные и неразборчивые в средствах в идеальном обществе не нуждаются, потому что им хорошо в любом. Менее энергичным, но столь же неразборчивым, остаётся держать нос по ветру, улавливая, откуда исходит власть, и держаться сильного. Те, кому это не по вкусу, уходит из «горячих точек», где идёт битва за житейские блага, предпочитая уединённую жизнь и непрестижные профессии. Сильные и благородные выбирают борьбу.

Однако крайности вряд ли годятся для подражания. Жить удовольствиями, «не беря в голову», легко, но последствия печальны. Повседневный же героизм чересчур утомителен для обычного человека. Недаром русский философ Василий Розанов говорил, что настоящая мудрость заключается в том, чтобы в героическую эпоху жить героически, а в негероическую всё-таки не разбивать голову о стену…

Но и этот здравый тезис привлекает далеко не всех, потому что гораздо красивее выглядит другой, согласно которому нынешние испытания через столетия обернутся счастьем потомков. Так думали А. П. Чехов, М. Горький. Выходит, нынешнее поколение — лишь средство для блага тех, кто будет жить после? Чем же они ценнее нас? Ведь человек живёт не для будущего, не для осуществления некой идеи, а только потому, что родился. Не прав ли был тургеневский Базаров с вопросом: «Какое мне дело до того, что мужик будет счастлив, когда из меня будет лопух расти?» Но разговоры о будущем счастье тем и привлекательны, что о нём можно говорить бесконечно и не отвечать за результаты.