В Коско - Войной опалённая память

Вел собрание староста Николай Писарик, следил за порядком сам начальник полиции Степан Илясов. Были представители из Гресской управы. Что можно было ожидать от этих душегубов, ставленников фашистских властей? конечно же никакой справедливости, никакой пощады активистам и семьям коммунистов!

Первым взял слово староста Писарик и дал направление выступающим, при этом вводилась новая форма обращения.

— Граждане, господа, — начал бывший учитель, а сейчас староста волости.

— Я, конечно же, не могу защищать советскую власть. Не может быть у меня к ней никаких симпатий. Правда, советская власть дала мне образование, я стал учителем, однако родители мои раскулачены, высланы с родных мест и находятся на чужбине. Не могу забыть я этой обиды и простить большевикам… — завершил он свою речь и посмотрел на очередного выступающего, которого сам подготовил.

В таком же духе выступил и полицай Николай Губарь, которому не было еще и двадцати лет:

— После того, как моих родителей раскулачили, я попал в детдом. Никак не могу простить большевикам за своих батьков. Как мог, я всегда вредил советам и не жалею об этом. Жили мы в Клетном, сейчас переехал к дядьке Паречину в Борцы. Вступил в полицию и буду еще бороться с комуняками.

Словом завелась, закрутилась фашистская пропагандистская шарманка. К тому же объявили, что большие наделы земли и имущества колхоза получат кулацкие семьи и те, кто больше пострадал от советской власти, кто вредил ей. И тут пошло-поехало. Бывшим кулачкам и вредителям запахло жирными кусками. Некоторых потянуло выступить. Враги народа держали речи, как на духу стали выкладывать свои черные, грязные дела. Выступали и со смаком преподносили оккупантам свои преступные делишки, как в далеком прошлом, то есть еще в первые, самые трудные годы коллективизации, так и совсем недавно.

— Я поступал хитро и незаметно, — откровенничал Винцусь Немогай. — Беру добрую жменьку льняного семени и правой рукой лошадке в левое ушко, а левой — в правое. Знают конюха и любят его лошадки. Как не любить, ведь он их кормит и досматривает. Наклонят головку: почеши, хозяин, за ушком. В это время и засыпаю, льняное семя, оно скользкое, до самых перепоночек добегает. Крутит головкой мигом оглохшая лошадка, что-то живое заползло ей в уши. Мечется и бьется о стенки, через несколько дней готова — околеет.

— Что же такое косит лошадей? Что за напасть такая? — недоумевает председатель колхоза Иосиф Коско.

— Менингит, поясняю ему. — Какая-то лошадиная болезнь ходит, менингитом прозывается.

Рассказывает Винцусь, старается показать оккупантам, каким он был хитрым и умным в своих темных и грязных проделках. И потом, с сожалением, продолжал: — Но подозревать стал председатель, было очень опасно, пришлось заметать следы… Но скотинки погубил много…

— Конечно, ты крепко потрудился, — подытожил Илясов.

— Получай гнедого коня, плуги, борону. Ты это заслужил.

— Весь клин на широком поле — твой, — добавил Писарик.

— Там же половина земли вымокает, низина несусветная, — недоумевает Немогай, считавший, что его «работу» оценят на большее.

— Пророешь канаву, сбросишь воду в реку Осиновку, — подытожил староста Писарик и приготовился слушать речь другого подонка.

— А я не мудрил, я поступал проще, — выпендривался за подачку оккупантов Александр Поддубицкий. — Беру прово- ринку и по пузу жеребой кобылке. Жеребеночка как и не было.

Молча переглядывались женщины. Изверги это, а не люди. При любой власти — изверги. Такой не пощадит человека.

Пожелал излить душу и Зенусь. Как же, он ведь так желал новой власти.

— Признаюсь я вам, людцы, добрые, это же я Орлика председательского в 31-м году на тот свет отправил. Только годик и пожил в колхозе бедолага. Запрягал его я в пару с битюгом Мартиновым. Крошка он против такого слона, да еще в борозду пущу и постромочки укорочу — ложится к вечеру миленький. Только годик и протянул. Чтобы знал, мерзавец, как поддерживать хозяина и колхозы организовывать. Организатор мне еще нашелся.

— Живодер, сволочь, подлец, — шептались бабы. — Бога на них нет…

Трэмче сказать они не могли. Илясов в таких случаях не церемонился. К тому же пополнялись его ряды, вскрывались новые приспешники. Протиснулся в середину помещения и Антось.

— Я не кулак, но жена моя кулачка, из-за нее я и выбился в начальники.

Новые власти назначили его уполномоченным по заготовкам, и он продолжал, распаляясь. — Если бы вы знали, что у меня творится против советской власти и большевиков вот здесь. Он постучал кулаком себе в грудь. — Это же надо подумать, тещу за Урал сослали, в кандалы одели.

Он готов был распахнуть свою грудь, чтобы показать односельчанам, какое пламя там горит и бушует.

Продажной собаке тоже были брошена очередная кость.

— Граждане, господа! А сколько я утащил зерна из кладовых колхоза! Одному только богу известно, — вспоминал опытный злодей Зенусь Софроновский. — Делал я это таким образом, что думай, — не додумаешься. Друг мой кладовщик закроет меня в амбаре, насыпаю мешочки, в закромах всего — радуйся душа. Темной ноченькой кладовщик откроет, перенесу мешки. Хватало и ему и мне. А с овцами, что мы проделывали, страшно вспомнить, — нахлынули воспоминания на продажного ворюгу.

Помню, подозрения имел тогда председатель на этого ворюгу. Помешала война. А сейчас он всплыл. Много покрал, а теперь козыряет этим, да побольше выклянчивает кусок у оккупантов…

Неприятный осадок остался у честных людей от участия в том собрании, от того, что довелось услышать им. Сколько, оказывается, подлых и продажных людей жило рядом. Да, не разобрались с ними в свое время и сейчас вот они юродствуют, хвалятся своими черными делами и делишками, своей продажностью и подлостью. А ведь большая часть наших сельчан были людьми трудовитыми и честными, жили с мозоля, и не зарились на колхозное, не разворовывали, а умножали его ценой своего самоотверженного труда. Взять бы того же Петра Макея. Преданный человек, справедливый. До самого раздела колхоза был бригадиром. Да каким бригадиром! Внимательный, трудолюбивый. И сейчас, при дележе, не выдержал он такого гнусного подхода к делу, не смирился с тем, что отдельные крысы выползли из своих нор и норовят урвать побольше народного добра.

— Товарищи! Как же это так, это же непорядок, это же несправедливо! Злодеев никогда не любил народ. Мы спины гнем, по вязке сено таскаем с болота, в воде по пояс, по кочкам спотыкаемся. А вредители, видишь ли, лошадку одним махом валят, мешочки ночью тащат.

Макей до того распалился, что забыл даже с кем имеет дело. Он всегда так на собраниях до войны распекал разгильдяев. Обращение «товарищ» так свыклось с ним, что представители новых властей и полицаи подумали, не издевается ли над ними этот простой труженик.