Мария Метлицкая - Осторожно, двери закрываются

– Не отказывай себе, если хочется! – с притворным весельем отозвался он. – Знаю, иногда помогает!

– Не могу.

– Ну тогда расскажи мне про Катьку.

– Да нечего особенно и рассказывать, – начала Валентина. – Девочка неплохая, немного упрямая. Скрытная, молчаливая, ну ты заметил. Почти ничем не делится, только отрывками и обрывками. А в этот чертов балет она пошла зря! – Валентина повысила голос: – Я говорила, упрашивала! Но кто кого слушает, ты ж понимаешь! Уперлась как бык. И что? Да ничего. Стоит в седьмом ряду кордебалета, безо всяких подвижек. Да и не будет их, этих подвижек, я тебя уверяю! А все потому, что характера нет. Не в меня Катерина, совсем не в меня. Не пробивная, не бойкая. Ты знаешь, – она улыбнулась, – мне кажется, она в Людмилу Исаевну пошла, в твою мать! Ну характером, в смысле! А там, в этом мире, надо зубами, клыками, локтями. Да сейчас так везде, собственно, надо, и в балете, и в жизни. А она не умеет. Так и проторчит в седьмом ряду, всю жизнь проторчит, до самой пенсии. А что потом – ума не приложу. Ладно, посмотрим. – Валентина помяла в руке сигарету и закурила. – Ну и кавалер этот, Денис. Сердцем чую, что нет там любви – с его стороны точно нет. Так, просто связь. Встречаются – и ладно.

– Про маму расскажи, – полушепотом попросил он. – Как она… умирала.

– Как? Тяжело, Жень. С этой болезнью всегда тяжело. Все говорила: «Если бы сразу!» Почти полгода ее трепало. Я ездила к ней два раза в неделю, чаще не получалось.

– Понимаю. И за это большое спасибо.

– Ухаживала за ней соседка, Зоечка, не помнишь? Тихая, как серая мышь. Глаза в пол, лицо смазанное, бесцветное. Такую трудно запомнить. Верующая, все по церквям и монастырям. Но невредная и ответственная. Только все клянчила: «Валентина Петровна, а вы мне диванчик оставите? Мой совсем истрепался. А посудку? Если можно, кастрюльки. И шторки из зала?» Ныла, ныла. Противно, а деваться некуда. Я возмущалась: «Зоя, ну как вы так можете? Людмила Исаевна еще жива, а вы про кастрюльки!» Потом, понятно, все отдала, бери, что хочешь. И что ты думаешь? Всю квартиру вынесла, подчистую! Какие там кастрюльки и шторки? Все подмела – как корова языком! Два рулона туалетной бумаги прихватила – это меня вообще потрясло. А мама твоя все говорила: «Только Жене не звони. Не дай бог, прилетит!» Ну я и молчала.

– Зря, – тихо сказал Свиридов, – зря не позвонила. Неправильно это. Не по-людски.

– Я долго думала, сомневалась – как будет правильно? Нет, не тебя жалела, ее. Ну раз просит… Ну а потом квартиру продала. Да что там в девяностые она стоила! Копейки, смешно – пятиэтажка в Подольске. Ну а деньги, шесть тысяч долларов, как обещала – половину нам, половину тебе, как она завещала. Она волновалась и все повторяла: «Вот Женя приедет – и сразу отдай». На тысячу памятник поставили, а две пошли на хозяйство. Стиралку новую купили, Катьке дубленку турецкую. Ну и еще что-то, по мелочи. А! – вспомнила Валентина. – В Египет съездили, в Хургаду! На восемь дней.

– Подожди, – не понял он, – а остальные? Ну, эти три, ну типа мои? Надеюсь, потратили, пристроили?

Валентина с удивлением посмотрела на него:

– В смысле – пристроили? Конечно же нет! Лежат, целые и невредимые. На твое имя в Сбербанке.

От возмущения он заходил по терраске.

– Ты что, спятила, Валь? Как это так? Уму непостижимо. Вы их не потратили? Нет, ты серьезно? При вашей-то… – Слово «нищета» выговорить не получилось.

Валентина недоуменно на него посмотрела:

– Ты дурак, Жень? Какое «потратили»? Это же завещание, последняя воля.

– Ну, девки! Ну, вы даете! Вы сумасшедшие. Ей-богу, клиника просто!

– Оставь, – засмеялась она. – Лучше покажи мне фотографии своего дома, это куда интересней!

Жутко смущаясь, Свиридов достал телефон. Валя с восторгом разглядывала:

– Боже, Женька! Красота-то какая! Два этажа, лужайка, бассейн! А заборчик какой? Низенький, беленький! Разве это забор? Вот тут заборы так заборы! Смотри, какую гадость все ставят – эти оцинкованные листы зеленого цвета или цвета дерьма, в два метра, в три! Чтобы закрыться от внешнего мира, чтобы мышка не проскочила! Идешь по поселку, и ничего не видно. Ничего! Разве так раньше было? Раньше люди разговаривали: «Здрасте, как поживаете? Ах, какая у вас гортензия, ах, какие чудные флоксы! А яблоки, яблоки!» Чай друг к другу ходили пить, делиться опытом. Да просто болтать! А сейчас словом не перемолвишься, не с кем.

– Возвращайся в город, Валь, – настойчиво проговорил Свиридов. – Здесь ты зачахнешь.

– Вернусь, куда денусь. В конце ноября. А пока пусть Катька и этот… Дениска одни побудут. Ну что? Давай, Свиридов, дожмем? – Она кивнула на оставшийся коньяк. – Что тут осталось.

«Дожимать» было нечего, на двоих граммов по двадцать.

– А ты все правильно сделал, Свиридов! – неожиданно сказала Валентина. – В смысле, когда уехал. Здесь бы ты спился или свихнулся. А там видишь, как все сложилось! Известный художник, богатый человек! Нет, молодец! Как чуял, что все получится. Ну и страха у тебя не было. Цель была, а страха нет.

Он театрально развел руками.

– Это я как дура себя повела, – с горечью продолжила она. – Чего артачилась и сопротивлялась? Чего в позу вставала? И семья бы была, и дом в два этажа, и лужайка. Машина такая! Ну про бассейн я и не говорю. И Катька… У нее все сложилось бы по-другому… Нет, молодец, браво, ей-богу! Все сам, собственным трудом и талантом! Прямо горжусь тобой, родственник! – прихлопнув его по руке, она рассмеялась.

Пожалуй, такого стыда он еще не испытывал. Дом с бассейном, лужайка, машина. Талант, музеи, все сам. Большой ты смельчак, Свиридов. Чуял, и получилось. Знала бы ты, Валя, что все это ложь, вранье. Отвратительная, дешевая, низкопробная ложь. Потому что и сам я дешевка. Слава богу, что ты ничего не знаешь! Ни ты, ни Катька.

Покачиваясь и опираясь руками о стол, Валентина медленно встала и подошла к буфету, погремела посудой и вытащила бутылку.

– Вот, – обрадовалась она, – смотри, что нашла! Хорошо, что вспомнила! Сто лет тут стояла, с морковкиного заговенья. Даже не помню, откуда взялась!

Бутылка стукнула по столу.

«Черные глаза» – увидел он и удивился:

– Ого! Когда-то было приличное вино, кажется, крымское? – И с сомнением добавил: – А может, не надо, Валь? Может, хватит?

Не слушая его, Валентина со звуком вытащила пробку.

Свиридов поднял стакан:

– Ну что, за тебя? За умную и красивую женщину?

Она усмехнулась:

– Ага, за меня. За старую, страшную дуру! – Одним махом она выпила полстакана и разревелась. – Как глупо все вышло, Свиридов! Как глупо и по́шло! Вся моя жизнь, Женька! Так все по-дурацки! И главное, знаешь, так быстро все кончилось, как будто и не было! Вжик-вжик – и кранты! Что там осталось? Так и проковыряюсь до кладбища. Домик этот, клубника. Резиновые сапоги и старая куртка. А знаешь, что самое страшное? – Она посмотрела ему в глаза.