Мария Метлицкая - Осторожно, двери закрываются

Он ничего не ответил.

– А самое страшное то, что я ничего не хочу! Совсем ничего, понимаешь?

Обескураженный, испуганный и потрясенный, лихорадочно подыскивая слова, он взял ее за руку.

– Слушай! – Его вдруг осенило. – А давай потанцуем? Помнишь, как мы по ночам танцевали? Валечка, помнишь? Наши на даче, а мы выпьем винца, включим музыку. Танго, помнишь? Как мы топтались и ржали, ну, вспомнила? И почему так было смешно – не понимаю! И что там вообще было смешного? А весело было – ты в длинной, до пола, ночнушке, я в черных семейных трусах. И ржем, как подорванные. Идиоты. Молодые, счастливые идиоты. Вот и все объяснение. – Он поднялся и потянул ее за руку. – Пойдем, Валя, пожалуйста!

Она подняла голову и с удивлением уставилась на него. В глазах, полных слез и отчаяния, читались недоумение и растерянность. Она сомневалась, не знала, как реагировать, но все же поднялась с места, подошла к приемнику и нажала на кнопки. Зазвучала незнакомая музыка, ничего общего с танго.

Свиридов подошел к ней, щелкнул ногами в разношенных тапочках, потом рассмеялся и скинул их, щелкнул босыми пятками, галантно склонил голову и обнял ее за талию.

– Танго, мадам! – объявил он.

Валентина осторожно положила руки ему на плечи и чуть откинула голову. Ритм они не поймали – какой уж там ритм и какое танго? Топтались на месте, натыкались на стулья, ударялись о края стола.

– Два идиота, – прыснула Валентина.

Музыка кончилась, ее сменила другая, совсем сумасшедшая, шальная, разухабистая.

Они рассмеялись и с облегчением плюхнулись на диван.

– Идиоты, – со смехом повторила она. – А знаешь, как это жалкое зрелище можно назвать? Танго одиноких.

В изнеможении он откинулся на спинку дивана.

– Ладно, Свиридов, – зевнула Валентина. – Пойдем спать. Что-то срубает, натанцевалась. И ты тоже иди, – сонным голосом пробормотала она, – а то я тебя совсем заболтала.

Повернувшись к стене, Валентина поежилась, поджала под себя ноги, свернулась калачиком и замолчала. Он встал, взял с кресла плед и осторожно укрыл ее. В полусне она что-то пробормотала, поймала его руку и прижала к своей груди.

– Женя, – еле слышно сказала она, – посиди со мной, а? Просто дай руку и посиди! И не бойся, – она повернула к нему лицо и жалко улыбнулась, – на твою честь я не посягну, будь уверен.

– А с чего ты взяла, что я боюсь? Прямо, ей-богу, обидела!

– Да уж, бояться нам нечего. Мы уже в том возрасте, когда почти ничего не боятся, кроме нищеты и страшных болезней. А еще одиночества. Да и то не все, верно?

Он сел на край дивана и подтянул плед ей на плечи. Валентина уткнулась носом ему в ладонь и тихонько, как щенок, заскулила. Он гладил ее по голове, как своего ребенка, как младшую сестру, как гладил когда-то маленькую обиженную дочь, не замечая, как слезы катятся и у него самого. Он гладил ее и бормотал какую-то чушь, какие-то «успокайки», как говорила маленькая Катька, рассказывал ей смешные байки, даже вставил парочку анекдотов, дурацких, глупых и древних, из тех, что пришли в голову.

Она то успокаивалась и тихо всхлипывала, то снова начинала реветь и скулить, вспоминала какие-то отрывки из их жизни, его мать, своих стариков, бурно каялась, что в молодости, далекой и безнадежно глупой, была много раз не права и даже жестока.

Он возражал ей, говорил, что она была замечательной дочерью и прекрасной невесткой, говорил, что никогда, до самой смерти, не забудет ее поездки в Подольск и ее отношение к его матери, твердил, что она умница, чудесный и честный человек, почти святой. Она всхлипывала, не соглашалась, обрывала его, вспоминала Витю, своего второго мужа и его давнего приятеля, шепотом призналась, что никогда не любила того, просто устроила свою жизнь, когда Свиридов ее оставил, а потом всю жизнь мучилась угрызениями совести, потому что Витя, именно Витя, а не она, был святым, чистым и светлым. А она, дрянь и гадина, еще умудрялась ему изменять! А Катьку, между прочим, он любил, как не любят родных детей. Вспоминала, как он упрашивал, даже молил ее об общем ребенке, а она только отмахивалась, потому что ей было страшно это представить.

Она говорила и говорила, говорила то, чего точно не стоило, что должно было остаться за семью печатями. Свиридову было неловко, и он ее останавливал. Но она упрямилась, обижалась и снова принималась плакать. Он гладил ее по плечам и волосам, повторяя дурацкие успокоительные, совершенно пустые слова. И еще молил бога, чтобы она наконец успокоилась и уснула.

Уже засыпая, она вдруг стала его уговаривать остаться еще на день. Оживилась, пообещала натопить баню, она умеет, Витя успел научить, а потом они пожарят мяса, кусок свинины валяется в морозилке:

– Ты же любил шашлыки, а, Свиридов?

Делать было нечего, спать хотелось невыносимо, и он пообещал, что останется. Сказал, что Большой послезавтра. Какой же он дурак, что взял два билета, два, а не три – пошли бы все вместе и наверняка получили бы удовольствие. Большой вообще не может быть плох. Она отвечала, что ни в какой театр все равно бы не пошла, еще чего, такие цены, она слышала. Да и неохота, отходилась. К тому же не в чем пойти, сто лет нигде не была и не надо.

Он отвечал, что это вообще смешно, пойдут в хороший бутик и он все купит.

Валентина разозлилась, просила его не выпендриваться и не демонстрировать свое богатство, потому что это глупо, смешно и вообще неприятно.

– Если ты такой крутой, создай благотворительный фонд, помогай бедным, а здесь мошной не тряси. Мы привыкли все сами. Ну и вообще иди к черту со своим Большим театром! И с Малым тоже.

Через минуту она крепко спала.

За окном поднимался рассвет, появились размытые, все еще нереальные очертания кустов и деревьев. Свиридов с трудом высвободил затекшую руку и осторожно, чтобы не потревожить и не разбудить ее, встал с дивана и на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, пошел к себе. Впрочем, вряд ли что-нибудь ее бы разбудило.

Из-за неплотно закрытого окна комната выстудилась, а постель была неуютной, холодной. Он понял, что уснуть не получится, а если и получится, то позднее утро вряд ли принесет облегчение, успокоение и радость от встречи им обоим.

Он быстро поднялся, оделся, нащупал в кармане куртки то, что собирался оставить перед отъездом – кредитку с приличной суммой на Катино имя, бумажку с мелко написанным кодом и два билета в Большой на «Щелкунчика». Положил все это на прикроватную тумбочку и вышел из комнаты.

Валентина крепко спала.

Он приоткрыл входную дверь и выскользнул на улицу, сбежал. Было холодно и промозгло. Низкий туман окутывал сад и окрестные дома, их было почти не видно. Свиридов поежился от холода и сырости, поднял воротник, наглухо застегнул молнию на куртке и быстрым и бодрым шагом двинул в сторону остановки. Трава была мокрой, и он намочил свои модные, дорогущие мокасины.