Мария Метлицкая - Осторожно, двери закрываются

Накрывали стол – белужья икра, устрицы, дорогие сыры и паштеты, шампанское и французский десерт. Шикарно. Все жеманно жевали, обменивались редкими репликами и, кажется, мечтали поскорее свалить.

Через полгода на таком званом обеде неожиданно для всех и прежде всего для него самого миссис Эббот объявила его компаньоном и милым другом.

Так он стал завсегдатаем в этой компании. Поначалу было вполне интересно, любопытно, смешно, эдакое фрик-шоу. Но быстро надоело, все как по заученному сценарию. Глухая тоска. Пару раз удавалось свалить, но Дженни до слез обижалась. Да и работу, эту синекуру, потерять было не просто жалко, а очень жалко. Да просто нельзя!

А работка была не бей лежачего, что и говорить! Четыреста долларов в неделю за пи-пи и ка-ка сварливой дуры Шарлотт. Полтора года она его цапала то за пятку, то за пальцы. Ничего страшного, зубы у шавки были почти стертыми, но за травмы полагались бонусы. Да, да, Дженни страшно расстраивалась и тут же его «утешала» – то это были часы «Омега», то отличный костюм от Версаче. А уж как сидел этот костюм! Тогда он впервые понял, за что берут такие деньги. Были и туфли из кожи страуса, мягчайшие, словно сделанные из масла. А еще бесконечные галстуки, булавки для галстуков, шейные платки, запонки, кашемировые свитера, батареи духов.

Сначала он отказывался:

– Дженни, вы делаете из меня профессионального альфонса.

Та хитро хихикала:

– Что вы, Юджин! Я же не ваша любовница!

Кажется, об этом она сожалела.

Потом дура Шарлотт к нему привыкла и, кажется, даже прониклась. Во всяком случае, цапать и хватать его за пятки она перестала. А он смеялся:

– Ну вот, Шарлотт, теперь я потеряю свои бонусы! Давай, давай! Тяпни, старая засранка! Ну хоть прихвати, чертова кукла!

У старой ведьмы он проработал четыре года. Четыре года, боже мой! Даже успели съездить в Лондон на юбилей в «Ле Гаврош» к старинной подружке Дженни. Жили, конечно же, в «Ритце». Дженни была оптимисткой и имела большие планы на будущее. Расписала, дурочка, лет на пять вперед, но слегла – возраст, возраст, восемьдесят семь как-никак. И никуда не денешься, ни за какие деньги, увы. Она любила поговорить о завещании, как бы советовалась, заглядывала в глаза. Господи, что она пыталась там увидеть? А Свиридов подумывал об уходе. Все, надоело, наелся. Благодеяний наелся, белужьей икры, шампанского, дряхлых и скучных нафталиновых дураков, Дженниных капризов, тявканья Шарлотт. Осточертело.

Но пришлось задержаться: Дженни резко сдала, званые обеды закончились, не до того, дружки испарились, позванивали только «жирафы» Рошальски. Скорее всего, рассчитывали на долю в завещании. И иногда смешливая Орни.

Она умерла в октябре, а спустя месяц его вызвал нотариус. В кабинете на Мэдиссон сидела массажистка Орни, «жирафы» Рошальски и он, Юджин Свиридоф. Все стало понятно. Рошальски, потупившись, скорбно молчали. Орни обрадовалась ему, мяла его руку и говорила, что надо встречаться.

Нотариус, похожий на старого мыша, с серым, мрачным, вытянутым лицом и длинными острыми ушами, сухо поприветствовал присутствующих и вскрыл завещание. Мистеру и миссис Рошальски, как единственной родне, были завещаны семейные фотографии, альбомы со старинными открытками из коллекции Дженни и гарнитур из карельской березы, XVIII век, Франция, мастер Роже Лакруа. Неплохо. Орни достались серьги с редкими бенгальскими сапфирами, столовое серебро и кружевные скатерти начала ХХ века, Россия, из имущества князей Сумароковых. Ему, Юджину Свиридоф, были завещаны два полотна из коллекции мистера и миссис Эббот – небольшой горный пейзаж Ватто, холст, масло, датированный 1708 годом, и пейзаж Джованни Канолетто, холст, масло, примерно 1752 год, разумеется, родная Венеция. Все остальное получила Шарлотт. Шарлотт Бенедикт Розалинда Вторая. Любимая собачка Мальвины.

После оглашения завещания все еще долго молчали. Первой очнулась Орни. Подняв очи и руки к потолку, она громко завыла молитву, восславляющую покойницу. «Жирафы» бледнели от ужаса и с осуждением переглядывались друг с другом. А Свиридов пребывал в шоке, близком к глубокому обмороку. Ну ничего себе, а? Ну спасибо, старая ведьма, спасибо, Мальвина! Выходит, зря я тебя так не любил. А через полгода отдал обе картины на аукцион.

Вот тогда-то, после удачной продажи, появились домик с лужайкой, «Бентли» и счет в банке, с которым можно было не горевать и вообще ни о чем не думать.

Валя, Валя! Наивная и глупая Валя! Ну неужели ты вправду подумала, что все это мне принесла моя живопись? Просто твоему бывшему мужу, этому чертову сукиному сыну, сказочно, невероятно, волшебно повезло. Как в кино. Так же не бывает, как думаешь? А нет, бывает. Бывает. Но ты ничего не узнаешь. И Катька ничего не узнает. Зачем? Пусть думают так, как думают. Ведь это так поднимает его в их глазах! Но не в своих, увы. Не в своих. Одного жаль – мама не дожила. Не доехала до Эльдорадо, до страны волшебных грез. Не успела.

Дом свой Свиридов обожал – первое жилье на чужбине. Спокойный, приличный район, тихие приличные соседи: адвокаты, врачи, бизнесмены средней руки.

Соседи. Да, с соседями ему повезло. Особенно с Шерри, стройной, белокурой красоткой, разведенной матерью двоих симпатичнейших пацанов. Милая, улыбчивая и дружелюбная – впрочем, это фирменный знак американцев, нечему удивляться. Они флиртовали, переглядывались, обменивались впечатлениями. На Рождество Шерри угощала его сливовым пирогом. В День Благодарения он отвечал ей цветами. Она краснела, терялась, смущалась, и он удивлялся: такая красивая девка и такая закомплексованная. Кажется, в первом браке она была очень несчастна.

Он часто наблюдал за ней из окна, точнее, подглядывал. Смотрел, как мелькают стройные, загорелые ноги, когда по воскресеньям она ходит по участку с газонокосилкой.

Думал: «А вдруг? Вдруг получится, сложится?» И тут же гнал от себя эти мысли – Шерри так молода, зачем он ей? Ему за пятьдесят, ей немного за тридцать. Но кокетничал, понимал, он был еще очень и очень: строен, подтянут, седовлас, синеглаз. Вполне ничего, если честно. Да, Шерри. «Я скажу тебе с последней прямотой: все лишь бредни – шерри-бренди, ангел мой».

Он встал, открыл окно и воровато закурил сигарету – курить в номере запрещалось, борьба за здоровый образ жизни. Все переняли от его новых соотечественников. Лучше бы переняли кое-что другое, более полезное для людей.

Итак, завтра он едет на Пятницкое, а послезавтра… Послезавтра улетит. Да, улетит, это единственно правильное решение. Долги он, кажется, раздал. Ну или попытался раздать. Вот только получилось или не очень?

А может, сделать все по-другому? Забрать их, своих женщин, и увезти? Увезти в свою страну – да, да, именно в свою, сейчас он это отчетливо понял, – в свой замечательный дом с тремя спальнями, где все разместятся. И Катя, его единственная дочь, проживет яркую, насыщенную жизнь и не узнает нужды и унижений, а его бывшая жена, сегодня почти сестра и подруга и уж точно близкий и родной человек, будет жить в красоте, покое и в радости, на своей любимой природе, среди цветов и деревьев, не думая о деньгах, затхлых больницах и прочих неприятностях? И он, одинокий, без роду и племени, один как перст, наконец обретет семью, самых родных и близких, которые никогда, ни при каких условиях не предадут и не подставят. Он сделает это для них, для своих девочек. И еще для себя. Вот тогда можно будет сказать, что он рассчитался с долгами.