Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет [litres]

Вернувшись с оглашения приговора поздно ночью, Слава никому не сказал ни слова, и его лицо – обтянутая тонкой серой кожей комбинация костей – ничего не выразило; глаза смотрели в пол.

Он долго умывался, щедро намыливая шею, и плечи, и локти. Сто тридцать пять душ – за исключением спящих – притихли. Все знали, что Слава привез срок. Многие сидели здесь по году, по два, по три. Слава Кпсс, пробыв в следственной тюрьме пять лет, поставил один из рекордов Централа. Вымывшись, Слава долго молился. Несколько раз прочитал Покаянный канон.

Потом подозвал нескольких арестантов, побогаче, и попросил взаймы денег. Я депонировал сто рублей, Джонни – тоже. Даже Слон, случайно вынырнувший из героинового забытья, раскошелился на две мятых десятирублевки, чтобы тут же опять отъехать в свой джанки-трип, откуда возвращаются через раз.

Собрав пачку купюр, Слава пересек камеру, подошел к двери и высунул голову в «кормушку». Около часа он просидел возле дверной дыры. Вертухаи, подходя с другой стороны, о чем-то подолгу с ним беседовали. Одни уходили, но появлялись другие. Договорившись, терпеливый Слава опять пересек камеру, уже в обратном направлении, и здесь, под решеткой, у стены, на козырной поляне, сообщил мне и Джонни, что сидеть ему осталось – пять дней.

Мы возликовали.

Тут же Слава назначил прощальный вечер.

– Принесут – посидим, – подмигнул он.

Принесли только через двое суток. Кроме водки зашло мясо и даже перец (в тюрьме он под большим запретом; его можно швырнуть в лицо охраннику или в ноздри его собаке – и сбежать).

В два часа ночи камеру заполнил аромат жареной, сдобренной специями говядины. Закончив готовить основное блюдо, Слава взял с Общего, для себя лично, две пачки чая в долг, пообещав восполнить недостачу так быстро, как только сможет. Никто не посмел отказать отсидевшему пять лет человеку. Чай был высыпан на газету и помещен в центр стола – под взгляды двухсот глаз голых голодных людей.

– Кто желает – чифирите… – внятно предложил Слава.

В секунду сколотились пять или восемь компаний, по пять или восемь человек, самопальные кипятильники мгновенно взорвали воду в кружках; не чифир, но очень крепкий чай был выпит еще до того, как полностью заварился. Доспеет в пузе.

Выпив по первой, проглотив по куску обжигающего мяса, мы притихли. Забытые вкусы и запахи вызвали в памяти каждого интимные воспоминания.

– Сейчас закинусь «сонниками», – объявил Слава, – помолюсь – и лягу спать! И просплю все три дня и три ночи, пока не закажут…

Выпили по второй и по третьей, съели мясо. Как ни смаковали, как ни жевали крошечными кусочками, наслаждаясь, – килограмм исчез в несколько минут. После четвертой – случился небольшой казус. К двери нашей камеры подошел контролер и велел ближестоящим подозвать к дверной дыре Джонни.

Мой напарник давно обзавелся шапочными знакомствами среди нижних чинов администрации. Один из таких знакомых и пришел, от ночного безделья, попросить сигаретку и поболтать. Пьяный арестант с удовольствием перекинулся с трезвым надзирателем парой фраз – высунул голову через «кормушку» в коридор, покурил, посмеялся, поделился новостями.

В тот же самый момент в тот же коридор случайно зашел ДПНСИ – дежурный помощник начальника следственного изолятора. Самый главный и важный тюремный чин, непосредственно отвечающий за все происходящее на Централе. Не рядовой контролер, не корпусной надзиратель, а стоящий над всеми Вертухай Намбэ Уан.

Увидев красную, ухмыляющуюся физиономию арестанта, большой офицер с красной повязкой в звании целого майора заподозрил неладное, поставил подчиненного контролера «смирно» и убедился, что арестантская голова, торчащая из прямоугольного отверстия, распространяет вокруг себя свежайший алкогольный дух. Спросив фамилию, начальник распорядился подозвать сюда же смотрящего.

Теперь уже Слава Кпсс – столь же хмельной – сунул голову в амбразуру. Попытался как-то объясниться. Но начальник рассвирепел. Пронзив взглядом нетрезвого Славу, Намбэ Уан громогласно объявил:

– Вызываю резерв! Камеру – открыть! Всем – на выход!

Известно, что всякий руководитель, даже если он ленив и нерадив, или – демократ, или просто вынужден закрывать глаза на нарушения, иными словами, всякий начальник, в чьем ведомстве царит вечный, неизбывный беспорядок, хотя бы изредка должен самоутверждаться. Показывать, кто в доме хозяин. Иначе все сползет в хаос!

В стране бардак! – так, очевидно, с горечью сказал себе большой чин. Везде бардак! Но у меня не будет бардака. Хотя бы здесь я его искореню. Не позволю подследственным безнаказанно жрать водку!

Огромная дверь отошла в полумрак коридора.

– На выход!!! – заорал вертухай, еще пять минут назад мирно болтавший с Джонни о пустяках. – Спящих – разбудить! Вся хата – на выход, быстро!!!

Рожден ли тот, кто способен равнодушно, без содрогания наблюдать, как поток пахнущих йодом и табаком тел, шаркая сандалетами, течет из разверстого зева тюремной камеры? Как чьи-то сыновья, мужья и отцы, подсмыкивая спадающие портки, сопя и переругиваясь, почесывая срам, натужно кашляя и щурясь, выползают, подгоняемые матерными окриками, из меньшего пространства в большее, бестолково натыкаются друг на друга и садятся в ряд, опершись на колени предплечьями?

Когда я вышел в коридор, там уже все гудело. Переминались с ноги на ногу несколько камуфлированных коммандос в масках и исполинских ботинках с высокими голенищами. Хрипели собаки. Сто тридцать полуголых существ сидели вдоль стены на корточках. В яичном, грязно-желтом электрическом свете вдоль согбенных человеческих спин кривыми пунктирами обозначались выступающие позвонки. Нелепо изогнутые конечности, обесцвеченные лица, трещины ртов, торчащие хрящи ушей – передо мной были персонажи Босха.

В дверных дырах соседних камер появились встревоженные, заинтересованные физиономии. Что произошло? По какой причине скандал? А вдруг – шмон по всему этажу?

Пройдясь вдоль длинной череды коленей и бритых черепов, громко матерящийся Намбэ Уан опознал по запаху всех, кто употребил недозволенный яд. Таковых оказалось, вместе со мной, четверо.

Нет, мы не были сильно пьяны. Наша стадия сердобольному русскому человеку известна как «выпимши». Мы не шатались, не горланили песни, не вели себя агрессивно – но неверные движения рук, заплетающиеся языки, блестящие глаза и глуповато изогнутые мокрые губы явно изобличали в нас нарушителей режима.

– Этих – в трюм! – распорядился Намбэ Уан, с отвращением глядя на нас. – Остальных обратно.

Ближайший ко мне коммандос немедленно ткнул меня дубинкой в спину.

– Вперед!