Дмитрий Захаров - Средняя Эдда

Когда доехали до Овсянки и выгрузились в сухую грязь, Настя пнула застывший грязевой сталагмит и с интересом наблюдала, как разлетаются осколки. В первые дни среди смертных ей всё было интересно.

– Слушай, – сказала она, чуть отстав от остальных и, поймав меня под руку, – а ты правда ездил к виссарионовцам?

Я кивнул. Экспедиция в Город Солнца была предметом моей особой гордости. Про нее можно было подробно, привирая на каждом шагу, рассказывать и час, и два. Бывший мент – новое воплощение Христа. Барабанщик «Ласкового мая» – автор священных текстов. Веганство. «Не избегай соблазнов».

«Они сильно ушибленные?» – обычно интересовались у меня. И я говорил, что да, не без этого. Но самое занятное – это то, что куда бы они ни приехали, им организован прием в местном ДК, и красноярские концертные залы – всегда пожалуйста. Что их временами даже сопровождают с мигалками, а православная церковь – молчком.

– А что они рисуют? – спросила Настя.

– Рисуют?

– Ну дети, может, или у них выставки какие-нибудь, или в молельне.

Я стал лихорадочно вспоминать: колокола, резные ставни, столбы в виде длиннокрылых женоголовых ангелов…

– Я только про гибель богов помню в стенгазете.

– О, а какие у них боги?

– Ну, там не их… там разные боги – индуистские, кажется… м-м-м… звероподобные. Языческие, может.

– И что, их побивает Виссарион?

– Нет, их засасывает в черную воронку, которая спускается с неба. Туда, видимо, весь мир засасывает, только Город Солнца в конце спасется. Он стоит и сияет на холме, а всё остальное идет богам под хвост.

– Интере-е-есно, – мечтательно протянула Настя. – Надо будет как-нибудь посмотреть.

Потом мы сидели над плотиной и ждали закат, а он никак не начинался.

Девчонки болтали о группе «Мумий Тролль», которая тогда всем казалась отвратительной. Через два года мы будем хором петь на концерте «Дельфинов».

– Знаешь, – сказала Настя, сев рядом на большой нагретый камень, – а ты задумывался, что будет, если это всё разлетится к чертям?

– Как на плакате у виссарионовцев?

– Нет, если вот эту ГЭС, на которую тут принято любоваться, разнесет и растащит по закоулочкам.

– Тут-то как раз понятно. Всё до Девятки потонет, и будет радуга.

– Почему до Девятки?

– А я там живу. И, знаешь, это такое место, с которым ничего не может случиться.

– Там же атомный реактор.

– Видишь, атомный реактор там, а мы здесь обсуждаем, как разлетится ГЭС.

– Ха, – сказала Настя, глядя на меня, прищурившись, – убедил. Надо будет доехать и до этой вашей Девятки. Не была никогда.

– Так приезжай.

Настя хитро посмотрела в мою сторону.

– По-моему, ты перескакиваешь через этапы.

Потом она ушла и разговаривала с Лехой. Смеялась и обнимала его за плечи. А он обнимал ее. Им было весело, очень весело. Такой чудесный веселый вечер.

У меня внутри всё заныло. Захотелось заползти куда-нибудь и сдохнуть. Но вместо этого я поплелся на остановку и решил ждать всех там. А потом ушел бродить по лесу. А потом вернулся и снова ждал. Настя пришла как ни в чем не бывало. Как будто ничего не произошло.

Я сидел, смотрел, как она стоит черной статуей – вся в крошках лунного света, и думал, что это конец. И что надо бы, наверное, бросить всё и пойти напоследок выпить водки с Силаевым.

– Дмитрий Сергеевич, – сказала Настя на прощанье, выходя из автобуса уже в Красноярске, – ты не очень там умирай. – И подмигнула.

Может, это что-то значит, подумал я, спрыгнув на стадионе «Локомотив». Может, мне нужно что-то сделать? Может, поехать за ней?

Адреса у меня не было, а все наши уже исчезли. И вместо того, чтобы бежать неизвестно куда, я повернул на Мира и принялся ходить по ней – туда и обратно, пока не почувствовал, что ноги больше не могут меня держать.

Было что-то около двух ночи.

Мы разругались из-за ерунды. Она пошла на кафедру, а я – дома с температурой. Или наоборот. Я сказал, мол, Кострецов – старый мудак. А может, она – про мою Павловну.

Слово за слово. Она всегда умела лучше меня. Сре́зала как щенка. Ну, и я что-то в ее сторону – злобно-беспомощное.

Хлоп-хлоп.

Я сначала храбрился, говорил Силаеву, мол, сколько можно, правда? И что, честное слово – как и не было. Сам себе верил, наверное. Недообследованные обычно верят.

А потом открываю глаза – а внутри всё обсыпалось. И хоть влево, хоть вправо, лежит забытым хирургическим инструментом, не дает идти. Или сидеть. Или что угодно еще.

Вечера. Никто не знает, что такое вечера. Это когда на маршрутке – двойной кружной петлей, лбом – в стекло, силясь целиком ухнуть в тошноту укачивающих прыжков по ухабам. Но рано или поздно всё равно тебя выкидывает где-нибудь в ползучей доступности от дома. И ты смотришь на обжигающие окна чудовищных многоэтажек, и чувствуешь, что тебе снова четыре. Упал с санок, а отец, не замечая, уходит вперед, и снег громко хрустит под его ботинками. Ты набираешь воздуха, чтобы крикнуть, заплакать, дать о себе знать, но щёки замерзли, а шарф и шуба спеленали намертво. И вместо того, чтобы кричать, ты с открытым ртом смотришь в звёзды – лунные зёрна, так и не сумевшие прорасти, стать живым месяцем. Тебе так их жалко. Так жалко… И ты уговариваешь себя, что нужно слепить веки. Но тут сначала нужен коаксил…

Я проклял всё. Звонил, плакал, таскался по адресам. Всегда носил при себе тот фантик, который она прилепила мне в гостях у Ленки. Измучил всех наших общих. А она не стала. Она вытащила откуда-то этого своего Олега.

Через полгода я женился на Вике. Поудаляли друг друга из контактов, выпилились из компаний. Чудом спасшиеся друзья старались тихо-тихо по стеночке.

И тут она звонит. После того, как полтора года – ни слова.

– Давай в «Эре», в восемь, – говорит.

Она эту «Эру» терпеть не могла, еще с тех пор, как работала в казино по соседству.

Прихожу. Там человек восемь жмутся по углам. Настя в синем платье с блестками пьет джин с тоником. Похудела. Волосы короткие.

– Хуйня какая-то, скажи, – заявляет вместо приветствия.

– Еще какая, – говорю, – Настя.

Мы съехались через два дня. Я бросил жену, кота, родительскую квартиру. Кроме чемодана разной сентиментальной чепухи (у меня, например, был белый медведь, которого я подобрал на улице и отстирал), ничего и не осталось. Настька вообще пришла с одной сумочкой.

– Богатый, – говорю, – у нас семейный капитал.

Мы смотрели в окно страшного умирающего дома на Калинина – изучали внутренности цементного завода.

– Ты не пожалеешь потом, дочь посла? – спросил я ее.

Настя приложила палец к губам.

Через год и пять появилась красно-синяя девочка Олька. Настя иногда звала ее Хельгой, ей нравилась идея тайного имени. Красно-синей Олька, правда, стала сильно позже, а пока просто тихо лежала в кульке из одеяла, заставляя всё время проверять: жива ли, отчего не издает никаких звуков?