Наталья Налимова - Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы

— Вот тут вроде бы удлинить, а тут убавить… или никак? Полетит ли?

— Парамонов — между прочим, инженер — говорит, что расчёты правильные. Я потом вот тут добавил и укоротил вот здесь — Толик показал на крыло, — но кто виноват? Длины профилей не хватает. Ты уж давай руками действуй, а головой буду я.

Так Лёнька снова стал авиационным разнорабочим. Как и в Германии, сейчас больше требовалась его физическая сила, чем интеллект. Лишь когда Толик приходил в уныние от слишком тяжёлой детали, или гнилой перкали, или явной слабины растущей конструкции, он звал Лёньку поиграть в шахматы, подумать над бедой вместе, и пока Лёнька думал и выдавал на-гора озарения — заменить металл на фанеру, покрыть перкаль олифой, растянуть дополнительный трос — Толик выигрывал партию за партией и был, в общем-то, удовлетворён посиделками. Когда же дело спорилось и без Лёньки, Толик говорил:

— Шёл бы ты, Леонид, к Вове Срубаю, узнал бы, что с запрудой. А как поживает ветряк Гусейна? Даст ли Рома звон к пасхе? Или сразу вечный двигатель?

Пасха в этом году ожидалась поздняя, и Лёнька верил, что теперь-то, с ленинской бронзой, Роман всем покажет. Парамонов редко заглядывал в мастерскую хаты-хаоса, воздухоплавание не было его стихией. Сплавы — вот чем занимался инженер на заводе металлоконструкций и во дворе романской церкви. Они с батюшкой тесали из деревяшки профиль колокола, измеряли его хитрыми линейками, ругались, мирились и портили новую деревяшку.

— Так не пойдёт! — кричал Парамонов, — Лёнька, ты вовремя. Смотри — это разве похоже на лекало?

Лёньке казалось, что похоже, и Парамонов продолжал злиться, пока Роман не объявлял перекур.

— Чай пить идите. А курить — за забором. Тут, Парамонов, церковь, а не завод.

За чаем говорили о формовочной земле, и о том, где и как лить колокол.

— В старину заводов не было. Надо лить у меня, во дворе.

— Если по старинке, то я пас. Только у нас на заводе, со всеми удобствами.

Спор продолжался давно, с тех пор, как Ленин прибыл на церковный двор. Вождь стоял между бетонных плит, лицом к вагончику, и указывал путь колокольне.

— А в бронзу… Ты слушаешь, Роман? В бронзу надо добавить олова. Ленин твой медноват.

— Бедноват?

— Меди лишку!

— Если лишку, может, скульптуру из остатков отольём? Мне в паноптикум. Медного всадника, на единороге.

— Молчи, Лёнька! — рычал Парамонов, и Лёнька молчал, а потом шёл к Василию Ивановичу.

У того были другие сложности. Уловка протекала мимо хаты-хаоса, а к дому Василия близко подходила только весной. Да и как близко — даже в самый широкий разлив метров пятьдесят надо было идти до воды общественными землями, где маховчане летом пасли скот и косили траву. Вовка же Срубай, второй подельник, жил совсем уж далеко от реки. Запруду в таких условиях строить было невозможно, о чём Василий Иванович часто жаловался Лёньке.

— Вот ты, Леонид, живёшь прямо на берегу. Нам бы домами махнуться или жизнями. Я бы лошадей держал, а ты запрудку мастерил.

— Нет, спасибо, — смеялся Лёнька, — Пилот только меня признаёт, да Нинку ещё. Затопчет тебя, Иваныч.

— Если бы мне одному запруду-то. Всем ведь польза будет.

— Так может, возле меня и копать?

— Вооот, сообразил наконец.

— Но мы там аэродром травяной делать хотим.

— Аэродром можно перенести, места — во! — отсюда и до леса. А речку не перенесёшь.

— Я подумаю, Василий Иваныч.

— Подумай, Лёнька.

Лёнька думал о запруде, и всё чаще о том, что затея эта глупая и толку от неё не будет. Хотя, кто знает. Уловка имеет сильное течение, и раньше на ней, по местным легендам, стояла мельница. А вдруг у Иваныча и Срубая что-то получится? А не у них, так хоть у Гусейна.

Гусейн, когда он не пасся на свалках, не уезжал на аэродром и не пил чай с Романом, занимался созерцанием палочек, символизирующих строительство ветряка. Толстые палки, нарубленные из веток, были как бы трубами, которые Лёнька отдал за движок; тонкие, из старого банного веника — дюралюминиевыми профилями от Михалыча; самые тонкие, проволочные, изображали остальные части будущей конструкции. Гусейн то сгибал их, то разгибал, то так складывал, то иначе, сравнивал с журнальной схемой, запивал работу пивом и продолжал моделировать. Он, как и Лёнька, плохо понимал чертежи, шёл напролом путём проб и ошибок. На аэродроме Гусейн иногда служил разнорабочим: чистил снег, подметал асфальтовые дорожки, помогал грузить багаж, освежал масляной краской таблички, двери, урны, шлагбаумы и другие детали, которые должны звучать для пассажиров яркими акцентами. Михалыч, его приятель, работал сторожем на складе и, по совместительству, сварщиком. Дом Гусейна стал для Лёньки ещё одним источником вдохновения. Здесь в углах лежали старые шлемы, ларинги, валенки со шнурками, некомплектная форма и пуговицы от формы, парашютный шёлк, карабины, тросики, вырванные из приборных досок авиагоризонты, управляющие ручки, винты из композита и прочие сокровища. Не радовали Лёньку только пустые бутылки под кроватью хозяина. Иногда он ругал Гусейна за пьянство, но быстро отвлекался на изучение авиационных новинок.

— Эти вот километра не прошли, а больше сотни летали, — хвастал Гусейн парашютными ботинками на пижонской платформе.

— Крутые ботиночки. Сменяй на навоз, а?

— Навоза не надо. Давай на велосипед, и раскладушки на свалке лежат.

— Велик у меня дохлый, забирай, но куда он тебе?

— Ветряк делать.

— А раскладушки на свалке, значит? Съездим и на свалку. Тоже для ветряка?

— Раскладушки — вот сюда, — Гусейн сгибал проволочку, приматывал её к ветке изолентой, чтобы явить Лёньке схему конструкции.

— Понятно. Поехали.

Лёнька запрягал Стёпку или Пилота, и Гусейн показывал дороги к самостийным свалкам, которые множились в пригороде Тутова. Так самолётное барахло перебиралось в хату-хаос, а пустое место в доме Гусейна наполнялось деталями для ветряка.

Лёнька не очень верил и в этот проект, особенно после критических замечаний Анатолия:

— Посмотрим, как этот твой Гусейн раскладушки с велосипедами скрестит. Для ветряка у него логики не хватит и ума.

Иногда Лёньке казалось, что Толик специально отправлял его в разведку, чтобы, увидев чужие недостатки, давать и себе право не быть идеальным. Поругав Гусейна, он становился спокоен и даже соглашался на шашки.

Наступила зима, под чай и пироги с капустой прошёл Новый год. Фюзеляж вытащили на фанере из мастерской под мост — не хватало места для крыльев. Ленька огородил досками место сборки, покрасил сооружение в красный цвет, навесил табличку «Ангар», кинул переноску и выдал Толику тепловую пушку, которая, не будь от трансформатора проложен потайной кабель, съела бы весь семейный бюджет. Толик надеялся, что самолёт будет готов к испытаниям к февралю. Оставалось лишь привезти старые лыжи от Як-52, Михалыч просил за них стандартную цену — телегу навоза весной на огород, который он разбил прямо на территории аэродрома.