Наталья Налимова - Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы

Хаос начинался там, где кончался порядок домов посёлка Маховки, на повороте в тупик Авиации, у бывшего въезда в город Тутов. Название хата-хаос прижилось с тех пор, как Лёнька приехал из армии, из Германии, отслужив заправщиком при советских вертолётах положенные два года. Сперва Лёнька говорил «хаос-хауз», но похожее на многоножку немецкое слово не прижилось.

Ещё до отлёта в чужую страну в толпе одинаково обритых рядовых людей Лёнька познакомился с Толиком Цолькиным, почти земляком. Толик жил в соседнем с Тутовым городе, не далее чем в тридцати километрах от Лёнькиного дома, если считать расстояние поперёк всех дорог напрямую. В Германии Толик и Лёнька стали друзьями. Обоим в службе повезло: Толик рисовал плакаты и заполнял журналы в конторе, Лёнька водил армейский зил. В свободное время они играли в шахматы и обсуждали немецкий порядок, поразивший когда-то и Петра Великого.

— Нет, — говорил Толик, жестикулируя сигаретой, — порядок необходим. Нельзя работать, когда бумага мятая, а кисти грязные. Инструмент должен лежать на полке, стол должен быть чистым, чай надо пить на кухне. Если в мастерской бардак, вместо самолёта табуретку соберёшь, — тушил он окурок о подоконник, — за свинство на рабочем месте я бы штрафовал.

Гуляя с Лёнькой близ аэродрома вдоль надраенных кирпичей старых домиков немецкого городка, Толик создавал в себе новый внутренний порядок, который в дальнейшем должен быть употреблён в общее с Лёнькой дело. По нечаянности цели их жизней совпали. С детства они оба, не зная друг о друге, мечтали построить летающий аппарат. Причины, приведшие к подобной мечте, были у них совершенно разные, такие же разные, как Толик и Лёнька. И всё же похожие.

Лёнька был неравномерно колюч, он умудрялся даже в армии не бриться по три недели. Серьёзная борода не росла, а щетину было незаметно уже на расстоянии шага из-за её белёсости. Бледные волосы неопределенного рыжеватого цвета торчали вразнобой, из-под невидимых бровей смотрели обычно бесцветные глаза. Только когда Лёньку увлекала какая-то идея, глаза становились тёмными и в них переставал отражаться скучный быт.

Толик был почти красив. Выше Лёньки, выше даже старшины Жирафа, как того шёпотом называли солдаты. Рост позволял Толику смотреть начальственно на любого собеседника, а если попадался кто-то ещё более высокий, Толик всё равно старательно изображал, что изучает его макушку. Свои тёмные волосы загадочного оттенка он предпочитал называть шоколадно-каштановыми, правда, иногда забывал их расчесать, и они торчали не хуже Лёнькиных простонародных. Толик имел сосредоточенный вид, но куда устремлялось сосредоточение — того и Лёнька не ведал.

Толик родился и вырос в городке Сополимере. Даже название городка было тоскливое, тем более тоскливым был сам городок. Скупые пятиэтажки, больница, библиотека, жухлый парк, школа и детский сад смотрели снизу вверх на забор химического завода. Завод опирался на вершину невысокого холма искусственного происхождения. Лесов вокруг не было. Деревень не было тоже, потому что не было рек, грунтовые же воды стояли слишком глубоко для мужика с лопатой. Со всех сторон чистого поля дул ветер, дым от двух заводских труб закручивался в спираль, тёмно-сизая полоса и молочно-жёлтая.

Семья Цолькиных приехала в Сополимер из Москвы, соблазнившись трёхкомнатной квартирой и дачным участком. Привезли деда-академика, вместе с ним книги, кресло, пепельницу, письменный стол и рояль. Дача оказалась мифом: ничего, кроме полыни, не росло под дымами. На улице воняло сладкой дрянью. Толиковы родители проводили вечера и выходные дни в душном диване у телевизора.

После смерти деда его комната стала основным местом жизни Толика. Школа, парк, завод были непомерно однообразны. Городская библиотека и разноцветные дымы радовали иногда, но обычно холодела вечная скукота. От такого настроения Толик, сидя у окна в кожаном кресле, грыз карандаш и рисовал кривые чертежи аэростата. Пойманный из трубы дым уляжется слоями за тонким шёлком прозрачного шара, и Толик улетит из города по воле первой же струи свежего воздуха — так он думал в детстве, потом понял, что без заводской трубы шар не полетит, и с трубой не полетит тоже.

В бескрылой тоске Толик решил набраться знаний, начал читать дедовы книги по истории. За обложками, прожжёнными табачным демоном, хранились описания и картины древних времён. Атланты, упанишады, конфуции и алхимии Толик смешивал в голове, потом быстро забывал. Важную же информацию перемещал в тетрадь, дополнял конспект рисунками и схемами. На уроках и во время частых болезней, обостряющих чувства высокой температурой, Толик думал над исчёрканными листами. В них была отражена история человека летающего.

Человек не может летать, он не птица. Когда-то руки оказались удобнее, и эволюция оставила его жить на земле. Руки вместе с головой работают как крылья, люди научились летать заново. Полетели северные колдуны, полетели йоги, полетели греки на вощёных перьях, ведьмы на мётлах, лунатики в блаженных снах. Пещерные люди нарисовали космонавтов на стенах, египтяне построили космодромы, индейцы рассчитали траектории звёзд. Но что толку в колдунах, если их травы и грибы не растут в Сополимере?

Толик выбрал образ, определивший направление творческой мысли, картинку из книги про южную Индию. Человек летел по небу на лодке, сплетённой из тонких прутьев, рулил широкими вёслами. Веру в документальность рисунка Толику дало расположение вёсел. Два перпендикулярных сзади, как руль высоты и руль направления у самолётов, и два по бокам, как элероны. В Толиковых снах лодка называлась вимана, летали в ней жрецы небольшого храма, посвящённого многорукому богу с забытым именем. Тайна изготовления лодки, как повелось в индийских фильмах, передавалась по наследству и умерла в пожаре вместе с последним жрецом.

Толик решил воссоздать виману по картинке и снам, не ради денег или славы, а только ради тихого полёта над землёй. Решение принял всерьёз, показалось, что на всю жизнь. Перевёл виману на альбомный лист, приклеил над столом. Когда вырос в высокого юношу с затуманенным взглядом, забросил детскую тетрадку с крылатыми человечками, заполнил комнату чертежами самолётов, но рисунок летающей лодки со стены не снял. На первом курсе авиационного института узнал главное про подъёмную силу, занялся живым техническим творчеством, начал рисовать иллюстрации для популярных книг по истории авиации, даже стал известен в редакциях как подающий надежды график. Сессия же настырно требовала показа канонических знаний, таких же скучных, как родной Сополимер. После неудачной зачётной недели пришла любовь, потом ушла, и к Толику вернулись крылатые человечки, уже в иной ипостаси. Тогда-то Толик и понял, что он свободный поэт, художник, воздухоплаватель; обрёл двухмесячное отдохновение перед армией и судьбоносным знакомством с Лёнькой Ломоносовым у трапа самолёта.