Наталья Налимова - Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы

Начало коллекции положил подарок смерча, закрученный спиралью фонарный столб. Потом Лёнька волоком на школьной куртке перетаскал сказочных гипсовых героев из бывшего детского сада: красную шапочку с отбитым лукошком, петушка и курочку, кота в сапогах, зайку с морковкой. В разорённый пионерский лагерь Лёнька съездил на отцовской телеге, в которую запрягали упавшую с неба лошадь по имени Чайка. Привёз пионера с горном и двух девушек, одну с веслом, другую с теннисной ракеткой. Отдавая дань родительской вере, взял и бронзового Ленина с помятой кепкой, которого потом пришлось охранять от Гусейна, соседа-пьяницы, местного знатока цветного металла. Были и рубленые истуканы, спасённые из детского парка обгоревшие русалки-качели, крокодил-скамейка и волк-скамейка, домик бабы-яги без крыльца и трубы. Отдельно стоял элегантный Оскар, бывший манекен, заменённый новым хозяином ателье на свежую пластиковую дуру. Вокруг Оскара сами собой цвели незабудки, должно быть, напоминая ему былое величие. По краю воды, весной по горло, летом почти по колено, стояли двенадцать молчаливых быдл, собранных из автомобильных железяк Головой и Телом, двумя Лёнькиными знакомцами. Один был умнее, второй сильнее, оба жили в интернате для умственно отсталых людей. Лёнька понимал, что если они такими родились, значит, такие они и нужны. У Головы Лёнька учился независимости. Как-то нашил на старую куртку рыболовные колокольчики, переплыл реку на гиблом сооружении из автомобильных камер и целый воскресный день ходил по центру города, привлекал внимание. Люди показывали на него пальцами и смеялись, а Лёнька запоминал это ощущение, чтобы почувствовать мир таким, каким виделся он Голове. Более похожего на растение Тела Лёнька понять не смог, хоть и простоял в огороде сутки не шевелясь. Слишком далеко Тело жил внутри себя, и только на ласковое почёсывание за ухом отзывался радостно, по-собачьи.

Так прошли годы учёбы в школе и профтехучилище. Короткий срок вместил столько событий, сколько Толику Цолькину и не мерещилось при бледном свечении двух дымов за окном у дедова кресла тридцать километров западнее Тупика Авиации, ломоносовской Маховки.

Уходя в армию, Лёнька оставил разобранный трактор во дворе перед конюшней, запер сарайку, где ютились мастерская и жилая каморка, выдержанная изнутри в эклектике шофёрских будней: картинки из журналов, зеркальца, бумажные иконки, голые девицы. Ключи отдал Димке, уже получившему взрослое имя Диментус, Диментий, иногда Димус; велел беречь инструменты. Попрощался с девушками, с маховскими друзьями, с родителями, побрился наголо, взял пару книжек и исчез.

Из армии Лёнька вернулся уже с Толиком Цолькиным, и с этого дня началась та история хаты-хаоса, которую мы могли бы знать, если бы свели воедино записки святого дурика.

Всё казалось Лёньке неправильным после Германии: разбитые дороги, праздные мужики, сварливые женщины, которые не давали мужьям спиться и имели негласную власть пресекать любое начинание. Они видели в семье Силантия угрозу матриархату, поэтому хату-хаос не одобряли. Мужики, правда, захаживали как бы навоза купить или выпросить для хозяйства железяку — на самом деле поболтать о жизни — а потом оправдывались перед жёнами за грех самостоятельности, обзывая хату-хаос помойкой, а её обитателей — чудаками. Чаще всех бывал Вовка Срубай, бульдозерист-шабашник. То ему проводов, то гвоздей, а послушать, как потом жене сказки сочиняет — так он Ломоносовым благодетель.

Нина один раз послушала и с тех пор подозревала, что их жизнь слишком выпадает из жизни Маховки. Лёнька же с Толиком гордились этим выпаденьем.

— Мы флагманы болотной воды, — говорил Толик, двигая пешку.

— Да, пусть подтягиваются, — Лёнька чесал затылок и давил пешку конём.

Только через пять лет после возвращения друзья приземлились в маховскую действительность. Лёнька прилаживал новую ручку к двери мастерской и агитировал:

— И всё же, Анатолий, пора наводить мосты, живём как среди врагов. Вот Гусейн, например, мне обещал показать, где лежат старые движки от яков, если Ленина ему отдам. Правда, всё равно лазит, дырки в заборе делает. Будет зима — точно упрёт Ленина на санках. Не пёрлось ему, пока я в армии был.

— Да наводи что хочешь, — как бы соглашался Толик, глядя в ватман, — но пьяниц нам не надо. Силантия с вилами на них нет.

В первые годы после прихода друзей из армии, до смерти Силантия, население хаты-хаоса имело общее крестьянское хозяйство. Самолёты и тем более виманы официально не обсуждались. Силантий умело управлял семейным нравом как запряжёнными в одни сани Белкой, Пилотом и Стёпкой, только Толика к огороду не принуждал — парень не местный, городской, зарабатывает рисованием.

— Но-но, я вам! — серчал глава семейства, и летающие лодки прятались в листы карандашных чертежей на столе Толиковой каморки, или прорывались песнями из чайной беседки на ломоносовском полмосту: небо наш, небо наш родимый доооом! Даже приблудные Голова с Телом участвовали в общем труде. Голова вёл смирную Белку за повод, приговаривая ей на гуигнгнмском языке: еху, еху; а Тело, уже совсем взрослый растительный парень, висел на бороне. За это они иногда получали долю семейного супа в зимние дни, хотя и не связывали суп с летней работой.

Лёнька после армии продолжил жить на старом месте. Чтобы пройти туда из верхнего родительского дома, можно выбрать три пути, в жизни всё как в сказке. Направо пойдёшь — вокруг деревенского трансформатора обойдёшь. Налево пойдёшь — огород перейдёшь, зимой и летом почти без ущерба для обуви, весной же по колено утонешь в земле. Прямо пойдёшь — мимо лошадей пройдёшь, потому что прямой путь лежит сквозь двухэтажную конюшню. На первом этаже в денниках стоят лошади, по сторонам сквозного прохода — вилы, грабли, сбруи на гвоздях, на втором этаже сено. В любом случае путь упирается в горы ржавеющих железяк, огибает сортир, ведёт в мастерскую и дальше, между станками, в спальную Лёнькину каморку.

Официально это был не жилой дом, а сарай, тот самый, где раньше жили свиньи. Лёнька ничего бы не имел против неофициального бытия, если бы не общий электросчётчик, установленный на кухне верхнего дома. Счётчик накручивал киловатты за свет семи лампочек, работу холодильника, нагрев одного утюга верхнего дома, за весь Лёнькин нижний дом, за станки, за освещение беседки на мосту. В самые морозные дни Лёнька топился электрообогревателем, запаривал лошадиный овёс кипятильником, самодельная печка не справлялась. А когда бывал в неладах с родителями из-за оплаты счетов, то и еду готовил на электроплитке.

После очередной семейной ссоры Лёнька подрубил себе линию напрямую от уличного трансформатора. Иногда электрики приезжали осматривать трансформатор, но Лёнька был хитрее их, прерывал ток левого электричества рубильником, а разобраться в сплетении проводов электрикам было не под силу. За свои антиобщественные действия Лёнька не переживал, даже наоборот, ему было весело чувствоваться романтическим героем и противопоставляться современности. Современность думала о деньгах, огородах, маленькой зарплате; Лёнька только о своих и Толиковых идеях. Много света нужно для их осуществления, так пусть будет в мастерской много электричества.