Наталья Налимова - Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы

Когда быт хаты-хаоса успокоился и наладился, Лёнька начал подгонять мечту. Многие вопросы потребовали разрешения: строим классический фанерный биплан или виману? Выпрашиваем на аэродроме старые движки от Як-55 или продолжаем опыты с маховиками? Строим взлётную полосу или думаем о вертикальном взлёте? Мечта увязла в конкретике, куда раньше её не пускал авторитет Силантия. Толик ушёл в депрессию, Лёнька вымещал злость на картофельных бороздах. Наступила шестая неприкаянная осень. Лишь упрямство не давало Лёньке переоборудовать мастерскую в место починки телег, саней и кос. За отсутствием настоящей работы он красил полочки, перекладывал инструменты, заменял электропроводку и дверные ручки. Толик тоже иногда спускался к чертёжной доске, бурчал что-то под нос и портил карандашом чистоту ватманов.

В один из сентябрьских дней, когда друзья столкнулись в мастерской и им, чтобы не молчать, пришлось ещё раз обсудить состояние дел, планы на ближайшее будущее и отношение жителей Маховки к хате-хаосу, Лёнька и решил найти единомышленников.

— Вот, например, Роман. Может, ему любопытно будет? Со мной чертежи не обсудишь. Парамонов городской, редко заезжает. Роман, вроде, с руками и с головой, с Парамоновым наравне говорит. Сходить, что ли.

— Иди, Лёнька, иди, только запомни — не вимана, а летающая лодка. Хватит романтики. И привет Роме передавай.

На следующий день Лёнька до обеда перекидывал навоз, потом умылся, переоделся и ушёл к отцу Роману в строительный вагончик возле одноимённой церквушки. Пусть церковь называлась громким словом Вознесенская, не слишком воцерковлённые жители Маховки звали её романской. Роман, появившийся в Тутове незадолго до приезда Лёньки из армии, сам возродил дряхлую церквушку, сам надел чёрную рясу. Официальная церковь подтвердила его статус позже, чтобы не терять пусть и немногочисленный, но приход. В пастве ходили слухи, что отщепенец этот Роман, что не соблюдает он пост и слишком добр к грешникам, девчонок пускает в храм в джинсах и без платка на голове. Осуждали батюшку и всё равно любили. Он и денег одолжит, и поговорит душевно, успокоит.

Чаще всего по вечерам Роман сидел в невысокой колокольне из труб и досок, подаренных непроизносимым вслух благодетелем. Что-то подвязывал, где-то подкручивал, строгал деревяшки и крепил арматуру. Обещал дать звон на пасху ещё три года назад, но робкий удар по металлу раздавался только когда грузовые самолёты, убивая тишину, гоняли на недалёком аэродроме движки, потом колокол смолкал. Роман вибрировал под летящими звуками, изучал их новое сочетание и начинал опять подпиливать балки, укорачивать верёвки, стачивать наждаком колокольный язык. А ещё иконы, бывало, рисовал. Вроде правильные иконы, золото на нимбах, санкирь, пробела, оживки — всё как полагается. Но лики у святых выходили уж очень выразительными, так упорно изучали людей, что хоть ладонями лицо прикрывай и беги в тайных грехах каяться. Еретик, одним словом. А ещё Лёньке нравилось, что Роман упорен в поисках идеального звона. Мучается — стало быть, он товарищ по творческому тугомыслию, а товарищ, даже и поп, всегда подставит плечо.

— Чаю, Ромыч, чаю! — поздоровался Лёнька, входя в вагончик, — весь день в навозе проторчал.

— Стой, Лёнька, золото улетит, — отец Роман убрал золотарную подушку в шкаф, прикрыл бородатый лик иконы чистым полотенцем.

Чай с яблочным вареньем и разговоры за жизнь были привычны обоим. Частенько Лёнька посещал Романа, спугивая иной раз из-за стола полузнакомых местных мужиков с «Наукой и жизнью» в руках. Здесь, за чаем, он познакомился с инженером Парамоновым, старым приятелем Романа, потом познакомил и Толика. Толик заходил редко. Роман не слишком уважал логическое мышление, и Толик нервничал, терял ориентиры. Парамонов был спокойнее, но тоже не выдерживал Романовых ехидств. Они говорили о современной науке, о религии, ругались, пару раз Толик выбегал вон, хлопнув дверью, и курил за воротами, пока ему не становилось одиноко, тогда возвращался. Роман смеялся и говорил, подливая Толику кипяток:

— Горяч ты, Анатолий, хоть вместо печи тебя ставь. Да и ты, Парамонов, хорош.

Согрелся чайник, поплыл по комнате запах кипрея, сушёного по рецепту «Науки и жизни». Других журналов и газет, даже церковных, Роман не признавал, зато «Наука и жизнь» копилась многими годами сперва в старой мирской квартире, затем под скамьёй в храме. Иногда страдающий смыслом жизни прихожанин возвращался из церкви воодушевлённый не запахом ладана и свечным воском, а номером журнала, кое-как втиснутым в карман, и потом Маховка удивлялась на воздвигнутую посередине чьего-то огорода деревянную пирамиду или на баню, сложенную из самодельных глиняных кирпичей.

Лёнька пил чай и говорил:

— Смотри, Ромыч, вот у нас мастерская, идеи, время свободное, желание работать. А не работается. Я крашу полки в мастерской, дело стоит. И инструменты есть, и знания, Толик учился в авиационном, накрайняк — Парамонов поможет. А мы вроде подлетели и зависли. И висим. У тебя бывает такое?

У Романа именно такое и было. Виднеется цель вдалеке, а не приближается. Да что Роман, вся Маховка будто потеряла чувствительность пяток, не слышит ногами ни земли, ни асфальта. С тех пор, как прошёл смерч, люди стали жить на обочине. Перспективный район с потерей моста не стал селом — народ ездил работать в центр через реку на автобусе — но и городом уже не был. У каждого дома вырос огород, половину дохода жители Маховки получали на рынке от продажи зелени, овощей и ягод. Вроде бы, пиджак и галстук, так нет, к вечеру снова трико и кеды.

— Зависли, зависли, — Роман чесал бороду. — А чтобы полететь, от земли оттолкнуться надо. Ты знаком с нашими?

— С вашими?

Лёнька потом рассказывал Толику, что сразу почувствовал важность момента. Отец же Роман утверждал, что пришлось уговаривать — мужики-де свои, думающие.

— Да вы масоны какие-нибудь, — сопротивлялся Лёнька.

— Сам масон. Ты кроме навоза и лошадей мало что видишь, а народ кругом думает о том, как жить дальше, и чтобы не притыкой городу, а отдельно и с достоинством. Ко мне приходят за советом, ну и говорю я, что молиться — это хорошо, а ещё работать надо. Показываю хитрости из журнала, собираемся, думаем. Планов много, и не самолёты твои дурацкие, а электричество, и улучшение жизни, и вразумление людей.

Лёнька поморщился на поповское слово и задумался о самолётах. Дурацкие?

— Ты же вроде как батюшка, тебя начальство не ест?

— Да не знает оно, — просто ответил Роман. — В общем, подожди. Я позвоню, сейчас придут.

Пока Лёнька оглядывался — сроду не видел в вагончике телефона — Роман накинул куртку и вышел во двор. Лёнька поспешил за ним и остался на крыльце, а батюшка полез на колокольню, крикнув в сторону вагончика: