Ян Засурский - Старый шут закон

А ведь если не вдаваться в подробности, суть дела совсем проста: обе стороны неправы. Обе партии борются за власть. Реатинская шайка (поддерживаемая главным прокурором и его прислужниками) пытается защитить и укрепить существующую тиранию, а рабочие под руководством коммунистов стремятся ее скинуть. Истина в таких ожесточенных битвах всегда лежит посередине — на стороне либералов.

Будь под судом оба лагеря, все было бы ясно. Но господствующей шайке, к сожалению, не угрожает ничего, кроме разоблачения, а вот рабочим, чья диктатура остается пока лишь мечтой, грозит смерть или пожизненное заключение.

Понимает ли это Берни? Не для того ли он ослабил процедурные строгости, чтобы было удобнее разоблачить деспотизм всех этих махони, мэллонов и владельцев угольных компаний? Что ж, вполне возможно! Превращая предварительное слушание в настоящий суд, он, видимо, надеется набрать побольше доказательств произвола и провокаций со стороны властей — тогда ему будет чем оправдаться, реши он освободить всех заключенных.

А дело против них казалось ей явно состряпанным, во всяком случае оснований обвинять арестованных в преднамеренном убийстве не было. Ведь при таком обвинении наказание заведомо не соответствует вине, поскольку выходит, что уже одно присутствие на месте преступления карается по закону смертной казнью. Подобные законы противоречат всем человеческим представлениям о справедливости. Обыкновенная гуманность требует, чтобы человек отвечал только за свои поступки , закон же угрожает его жизни за то, что в определенный момент времени он находился в определенном месте. А при выборе между гуманностью и законом разве можно отдавать предпочтение закону?

Барбара даже вздрогнула. Впервые она поняла, какие ужасные, нечеловеческие обязанности возлагает на судью общество. Бедный Берни! В деле, сотканном из социальных противоречий, бессмысленно надеяться на торжество справедливости, можно лишь выбрать тот или иной путь поражения.

Но раз справедливость недостижима, основная задача судьи — свести к минимуму несправедливость. А для этого надо разобраться в свидетельских показаниях.

Большинство свидетелей Барбаре не понравились. Судья Эверслив был бездарный, высокомерный сноб, щеголявший ненавистью к простому люду. Женщина с крыши показалась ей лживой дурой, привратник — кретином, Фоунер — скользким и подозрительным типом, а сыщик — просто рвачом. Что касается начальника полиции, то он появился в этих краях недавно, и политическая жизнь Реаты еще не успела его развратить, но и его показания, хотя они выглядели искренними, все-таки не убеждали. Оставался еще Бэрнс Боллинг, человек, по-видимому, честный, этакий старый ветеран со шрамами от уличных боев, но именно поэтому явный противник рабочих. А его показания? Он тоже ничего не мог сказать о том «таинственном», по словам Хогарта, отрезке времени, «в который произошли основные события, но относительно которого всем свидетелям изменяет память». Барбара не верила, будто Бэрнс не почувствовал запаха газа и не знал, что Фоунер бросил бомбу. Не могла она и поверить, что он не имеет ни малейшего представления, кто убил шерифа. Скорее всего, просто врет, чтобы выгородить себя (хотя нет, вряд ли!), или Фоунера, или неизвестно почему отсутствующего Паттерсона. А возможно, хочет подыграть официальной версии о заговоре, которая, кстати, оправдывает облавы на рабочих и попытки их запугать.

Нет, она убеждена, что шерифа убили случайно, с какой бы стороны ни был сделан роковой выстрел. Очевидно, есть какой-нибудь закон, позволяющий обвинить в убийстве не определенного человека или группу людей, а жестокую социальную вражду, пронизывающую всю жизнь Реаты. Но если это и возможно, удовлетворит ли такой выход Берни? Между ним и Боллингом много общего, показания полицейского могли произвести на мужа куда большее впечатление, чем на нее.

У Барбары вдруг опустились руки. Стоит ли мучиться над всеми этими проблемами, если рассказать ему о своих выводах у нее все равно не хватит духу? Конечно же, он примет решение не на основе здравого смысла или принципов справедливости, а исходя из практических целей «разумной политики», которая всегда казалась ей пределом неразумности и причиной всех их разногласий.

Освободить заключенных за отсутствием убедительных улик? Да он расценит это как политическое самоубийство, испугается, что в деловых и судейских кругах от него отрекутся, сочтя безнадежно «красным». Но ведь лучшего, более разумного способа борьбы с коммунизмом и не придумаешь. Разве не ясно, что радикализм — будь то в Реате или в другом месте — возникает именно от несправедливости и унижений? А объективное решение суда подрежет ему корни, в атмосфере доброжелательства он засохнет и погибнет. Конечно, всякие глупцы и фанатики поднимут вой и Берни на некоторое время попадет в опалу. Но не навсегда же. Если у судьи хватает смелости быть принципиальным, он имеет куда больше шансов стать впоследствии губернатором, чем сторонник политических компромиссов.

Кстати, а какой тут возможен компромисс? Ведь отдать всех под суд так же «неразумно», как и всех освободить. Что же делать? Выбрать жертвы среди невиновных? Угрожать человеку смертью на электрическом стуле за то, что в руках у него была трость? За то, что он размахивал молотком или пнул ногой полицейского, намеренно вызвавшего панику? Почему же тогда не казнить людей, если они кричали, махали руками или стучали в дверь? Стоит только начать, и не сможешь остановиться. Где тут граница? Следуя этой «логике» придется судить и тех, кто был «поблизости». А раньше или позже снова придешь к тому, с чего начал, — предавай суду всех. Не над этими ли вопросами бился всю ночь Берни?

В семь утра она услышала в ванной плеск воды и встала, чтобы приготовить на скорую руку завтрак. Бедняжка Берни, какое бы решение он ни принял, все равно оно будет неверным; и Барбаре вдруг почему-то показалось, что именно она со своим либерализмом завела его в тупик…

За завтраком и затем в машине по дороге в суд они разговаривали и даже старались шутить. Но разговор получался натянутый, вымученный, полный недомолвок. Они бросили ломать комедию, только когда вошли в его кабинет и обменялись учтивыми приветствиями с мисс Хьюс и судебным приставом, американцем испанского происхождения. «Доброе утро». Куда уж добрее! На душе у Барбары стало совсем тревожно, она опустилась на стул и, пока Берни просматривал почту и диктовал секретарше распоряжения, молча листала гарвардский юридический журнал. Через какое-то время, скосив глаза, он заметил, как она взглянула на часы. Тогда-то у него и вырвалась эта жалкая просьба: «Не уходи, еще рано», после которой он тут же смирился с неизбежностью…