Ян Засурский - Старый шут закон

— Нет, Зайчонок, я больше тебя никогда не оставлю.

Это была самая святая клятва за всю его жизнь.

— А если уедешь, возьми меня с собой! Ладно?

— Я никогда, никогда тебя не оставлю!

Она поцеловала его. И заплакала навзрыд.

— Давай уедем, па. Увези меня-я-я отсюда, увези!

Тут же они оба заметили, что к звукам ее рыданий примешивается детский плач — в комнате проснулись ребятишки. Она сразу же пришла в себя и снова стала его умненькой дочкой.

— Я тут, Хуанита! — крикнула она. — Хочешь воды?

Он поставил ее на ноги, и, окунув кружку в ведро, она понесла ее в комнату, где принялась поправлять подушки и успокаивать малышей ласковыми словами. Моби опустился на заскрипевшую под его тяжестью кухонную табуретку. Он был весь мокрый от пота. Никогда еще он так не пугался. Но теперь он знал, что ему делать.

Немного погодя она вернулась на кухню и, улыбаясь совсем как прежде, объяснила:

— Мне, хоть тресни, захотелось увидеть, что ты и вправду здесь. — Хрупкими ручонками (точь-в-точь Элис) она подняла его огромную ручищу к губам и поцеловала.

— Подожди минуту, — зашептала она, — детишки заснут, тогда и поговорим.

— На тебе сухой нитки нет, — сказал он, — папа тебя чуть не утопил. Переоденься-ка в сухое.

— Сейчас.

Плохо, конечно, что он не дает ей спать. Но поговорить им надо. Очень надо. И прямо сейчас, а не при ярком утреннем свете, когда сбегутся с поздравлениями соседи и опять начнет засасывать прежняя жизнь.

Вскоре девочка вернулась, на ней были линялые, уже короткие джинсы и тесноватая матросская блуза — как жалко, что не хватает денег ее приодеть. Она достала из хлебницы полбуханки, кусок сыра и, пока они ели, сидела на столе, прислонясь к его плечу.

— Ты здесь, — смеялась она, — я все твержу и твержу себе и никак не поверю.

— Разве ты меня не ждала? Неужто никто тебе не сказал, что меня выпустили?

— Каталина сказала, — кивнула Зайчонок, — сказала, что ты уже едешь. Я приготовила ужин и ждала, и ждала, а потом стемнело, а тебя все нет, и я вдруг заплакала. Пока ты там был, мне, знаешь, сколько раз хотелось плакать? Но я держалась — ни разу не плакала. Но когда Каталина сказала, что ты едешь, а ты не приехал, тут уж я разревелась. Так ревела, что чуть де умерла. Я ведь не хотела ложиться, но потом не выдержала — хлоп на кровать, и мне снились страшные сны… Не могу…

— Зайчонок, детка, я не знал…

— Один сон был такой страшный, что я даже проснулась, а тебя все нет, я подумала: опять газеты набрехали, и мне стало ну так плохо, хоть умри. Я в самом деле хотела умереть. Но тут проснулся ребеночек, весь мокрый, я его перепеленала, простирнула все пеленки, а потом взяла на руки убаюкать да и сама, видно, уснула. А потом открываю глаза — ну и дура же я, да, пап? Я, наверное, здорово тебя напугала, да? Я когда очухалась и увидела тебя, а ты такой славный, только перепугался чего-то, даже смешно — такой большой и испуганный.

Казалось, она не может остановиться. Будто молчала все время, пока его не было, а теперь наверстывает упущенное. Он был вынужден ее прервать.

— Зайчонок, послушай меня, родная. Ты права, нам надо ехать. Оставаться здесь больше невмоготу. Не жизнь это для тебя, для нас для обоих не жизнь — все время бояться друг за друга. Надо уезжать. Уехать туда, где нас никто не знает и никто не будет ненавидеть; а работу я найду, ты же знаешь, мне всегда ее дадут, человеку поменьше ростом откажут, а мне дадут. Я тяжелой работы не боюсь — ты сможешь ходить в школу и не пропускать уроки, и есть будешь хорошо, несколько раз в день, и спать не в детской кроватке, а на настоящей кровати, а потом вырастешь и станешь красавицей, как мама. Ну, что скажешь?

Она смотрела на него, широко открыв глаза, и не знала, шутит он или нет.

— А где это, па? Где этот город?

Он отчаянно искал ответ — нельзя же разбивать ее надежды.

— Мы найдем его, Зайчонок. Найдем такой город. На побережье — вот где. Неужто не знаешь? Рабочие там так здорово организованы, у них даже свои биржи труда, и они говорят хозяевам: «Берите на работу, кого вам дают, раз он первый в очереди, понятно? А черный он, белый или серо-буро-малиновый — не ваше дело!»

— А ты не шутишь?

Она уже смеется, а это сейчас самое важное. Он вселил в нее уверенность, которой не чувствует сам — ведь все, что он слышал о жизни докеров, так здорово по сравнению с Реатой, что кажется просто враньем. Как-никак на побережье — та же страна, страна белых…

— А они примут тебя, па? В союз примут?

— Конечно, примут. Там никакой дискриминации и нет.

— И ты получишь работу, да?

— Как пить дать. С моим-то ростом да чтоб не получить? Они только посмотрят на меня и сразу скажут: «Вот это да! Такой с любой работой справится». Конечно, с работой всюду плохо и работа нелегкая, врать не стану, очень даже нелегкая, и зарабатывать я буду как простой рабочий — не то что босс. Но туда сейчас много черных подалось. Мы не будем одиноки, как здесь, и бояться не будем. Ложишься спать и знаешь, что утром проснешься живым. Таких городов там много.

Он замолчал — хорошо бы и самому поверить в свои слова.

— Ну и ну, — вздохнула она. — Вот бы мне пожить в таком городе, па! Никогда в таком не жила, сколько себя помню.

У него заныло сердце. Что правда, то правда. Девочке и впрямь нечего вспомнить, кроме разве что страха — страха потерять мать, страха умереть с голоду, страха, что надругаются над отцом или над ней самой. Несправедливо это. Несправедливо, как ни крути. Если его замечательная девчушка вымотается, изведется и помрет — этого ничем не оправдаешь. Он все отдаст, только бы она не погибла в расцвете жизни, как Элис, затравленная, долго мучавшаяся перед смертью.

— Ладно. Мы уедем, — медленно проговорил он. — Уедем, и конец. — И, набрав побольше воздуха, добавил: — Прямо сейчас!

— Сейчас? — Она вытаращила глаза, потом рассмеялась: — Прямо ночью?

Он старался говорить твердо, хотя никакой твердости в себе не ощущал.

— Да, сейчас. И ничего с собой не возьмем. Только узел с кой-какой одеждой. Мистер Элвуд дал мне деньги на запасные части для его машины, они все еще у меня. Уйдем прямо до рассвета.

— Но, пап! — Он прямо почувствовал, как все закружилось у нее в голове. — А что же делать с малышкой, с ребенком Конни, с остальными? Они проснутся, а меня нет!

— Не думай о них. Они уже не маленькие, сходят за соседями.

— Да… но, пап!

Моби знал, что поступает бессердечно. Однако если он сейчас дрогнет, ему уже не уехать. Когда товарищи прослышат, что он вернулся… даже страшно подумать… начнут говорить, будто он изменил — и им изменил, и движению, бежит, мол, от борьбы; а разве негр может убежать от борьбы — куда там, ни места такого не найдешь, ни скорости не хватит. Они будут обвинять его в неблагодарности — ведь сколько лет партия помогала ему вырваться из невежества, открыла ему глаза, дала цель, ради которой стоит жить и сражаться. Они многое скажут, и все это будет правда, и каждое слово воткнется ножом в его сердце; и он в конце концов уступит им и останется.