Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Вот так, не берёт грудь, и всё.

– Да, это не здорово, – Чуров пощупал памперс. – Писала? Может быть обезвоживание.

– Писала, памперс меняла я, – и Чуров снова почувствовал тревожный вопрос в её голосе и в глазах. Что-то крутилось, что-то мелькало сбоку, но что, Чуров не мог понять.

А может быть, это просто ему передалась неуверенность Байи. Он ведь пока неопытный, да и младенцев видел не так уж много; ну, сколько? Десятка полтора на практике, у друзей – двое… Чёрт возьми… А может, это просто тревога. Может, она просто хочет, чтобы он немного побыл рядом. Что вообще за жизнь у этой девушки? Умеет ли она читать? Почему она прячется, почему Чуров ни разу не видел ни её, ни ребёнка на лестнице? Может быть, её тревога – не о ребёнке, а о чём-то другом… Дыхание как дыхание, хрипов вроде нет, но что он там может услышать без стетоскопа. Температура, не сосёт, и больше ничего… Реальность подаёт знаки, но эти знаки смазанные, поди их ещё распознай, – а может, и нет никаких знаков, поди пойми.

Дождь на дворе полил гуще. Чуров развёл руками и посмотрел на девушек. – М-м, – извиняющимся тоном проговорил он. – Не знаю… Ну, может быть, я не знаю… практики у меня не так уж много… и, в конце концов, вижу первый раз вашего ребёнка, и когда нехарактерное поведение, это может что-то значить… А может ничего и не значить… Ребёнок растёт, ну, и начинает как-то по-другому реагировать… на всё…

Чуров звучал совсем неубедительно и видел, что его слов сёстры не понимают. Но он и не стремился быть убедительным, он сам ни в чём не был уверен и как правильно поступить – не знал. Они стояли и тревожно смотрели друг на друга, пауза тянулась, Чуров понимал, что пора, наверное, уже уходить, но не мог.

И вдруг то, о чём говорил профессор, обрушилось на него, как дождь, который отвесно лупил в асфальт двора и громыхал в жесть крыш и водосточных труб. Девочка лежала зажмурившись, чуть запрокинув голову, подтянув коленки к животику. Знаки. Они есть. Но он их не видит. Он должен их найти, выследить – и ухватить. Это было похоже на слепое пятно, которое остаётся, когда долго смотришь на свет. Или на точки по краям поля зрения, которые исчезают, как только переводишь на них взгляд. Мучительно: свет лампы, даже приглушённый, слепил его, как будто лампа светила чем-то чёрным и замазывала ему глаза.

Памперс.

– Погодите, я одну вещь тут ещё забыл посмотреть, – пролепетал Чуров, быстро садясь на корточки перед диваном, расстёгивая тёплые липучки.

В полутьме, при свете затенённой лампы, на пухлой младенческой попе Чуров с содроганием увидел две звёздчатые кляксы, вроде расчёсанных комариных укусов, одну крупную, почти фиолетовую, другую поменьше, тёмно-красную. Он прижал пальцем. Сыпь не побледнела.

– Памперс меняли, это было? – в горле у Чурова мгновенно пересохло. – Байя, скорую, очень быстро, телефон мне дайте.

Скорая приехала через десять минут и действовала чётко. Оттеснив Чурова к стене, врачи сделали несколько уколов, выволокли ребёнка под ливень, загрузили вместе с матерью в машину, поставили капельницу и увезли в НИИ детских инфекций. Врач в спешке принял Чурова за отца девочки.

– Молодец папа, – сказал он, пока они бежали по лестнице. – Менингококк, плохая штука. Но должна выжить. В самое лучшее место везём сразу. Там статистика хорошая даже с этой дрянью. К тому же. Учтите. Девка ваша в сознании – раз. Начало не бурное, с утра болеет – два. Должны успеть.

Чуров и Байя остались вдвоём под дверью реанимации. Место было совершенно не приспособленное для ожидания: просто часть коридора без окна, тупичок с бетонным полом и лавкой из пяти металлических белых сидений со спинками. Чуров подумал о том, что именно здесь многие узнавали о смерти своего ребёнка или о том, что есть улучшение и он будет жить.

Они просидели так до утра. Байя сидела не шелохнувшись, с открытыми глазами. Чурову тоже спать не хотелось. Его потряхивало. Он всё ещё не мог избавиться от обретённой наблюдательности: реального зрения, видения подробностей и целого, которое воплотилось в жизнь помимо его воли, включилось само и теперь не могло выключиться. Об этом профессор забыл предупредить. А так как наблюдать здесь, в тишине бетонного коридорчика, было нечего, кроме Байи, то на неё Чуров и смотрел всю ночь.

Утром, в половину девятого, им сказали, что состояние удалось стабилизировать. Чуров спросил, может ли мать быть с ней или хотя бы навещать, но Байе отказали, так как у неё не было документов.

– Документы нужно оформить, – сказала врач. – В роддоме она наверняка со слов записана. Вы ей кто?

Чуров смешался.

– Мы можем помочь, всё подробно распишем. Скажите ей.

Байя его не слушала. Она монотонно сказала, глядя вперёд, в пространство:

– У меня отберут её.

– Подождите здесь, недолго, – попросил Чуров, – я сейчас вернусь. Куплю нам поесть и приду.

Сегодня у него были лекции, а институт – совсем рядом, в двух шагах. Чуров никогда ничего не пропускал, но сейчас у него и мыслей о лекциях не было. Он прикидывал, где ближайший супермаркет, что он купит для себя и для Байи, что будет делать дальше.

Чуров вышел в дождливый, ветреный и тёмный двор, где голые тополя скребли ветками небо и окна больничных корпусов светились все до единого, но не пошёл к воротам, а встал у облупившейся стены хозблока, за ржавой машиной со сдутыми шинами. Голова у Чурова кружилась, его тошнило от голода, бессонной ночи и от чувств. Ему всё время казалось, что он как будто идёт от Байи к Байе, одной говорит «до свидания», а другой «привет», но и ноги не идут, и в глазах темнеет. Воздух зацветал и выцветал с каждым ударом сердца Чурова.

Прошло не больше десяти минут, и он увидел Байю. Она сбежала по ступенькам, запахнула плащик и рванула через двор быстрым шагом, едва не сбиваясь на бег.

Чуров выждал и последовал за ней, сохраняя дистанцию. Терять Байю из вида было нельзя.

Она дошла до конца забора, повернула направо, потом снова направо. Чуров спешил за ней. Шагов за сто до проспекта Медиков, у Института гриппа, Байя замедлила шаг. Чуров нагнал её в четыре прыжка, пошёл рядом. Хватать её за руку, трогать, держать было ни в коем случае нельзя. Только словами, а то будешь как все прочие.

– Секунду, – сказал Чуров. – Послушай. Хочешь – уходи, но сначала напиши на Вику отказ в мою пользу. Так можно. Я оформлю документы. Это называется предварительная опека. Сосед может, друг, кто угодно. Потом могу постоянную. Или как захочешь. Если не напишешь ничего, её отправят после больницы в дом ребёнка. Я всё равно заберу, но это долго. А там очень плохо. Она одна там лежать будет. Два памперса в день. На руки редко берут, нянечек не хватает. А потом удочерят, отдадут, ты и не узнаешь – куда. Давай сразу на меня опеку, это лучше. Хоть приходить сможешь. Если захочешь. А нет, так хоть будешь знать, где она. Просто сделай это, как я тебя прошу, и я отстану от тебя.