Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Прекрасная идея, правда? – воскликнул ведущий, подыгрывая чиновнику.

– Ну, во-первых, действительно их немного, а во-вторых, вы представьте, они же между собой практически никогда не могут быть знакомы, не знают об этом, могут быть далеко друг от друга, и это придётся перешерстить весь земной шар. А к тому же представьте: вы – практически сиамский близнец с кем-то, кого вы вообще не знаете, и если я вам скажу, что ваши сердца – это как бы одно сердце, что вы почувствуете?

– Ну, скажем так, я не обрадуюсь! – воскликнул ведущий.

– Вам станет не по себе, это как минимум. (Ведущий кивал, как болванчик, и произносил еле слышно: ага.) А к тому же у всего этого есть сильнейшая оборотная сторона. В какой-то момент выяснилось, что подсинхроны (так называются те, кого синхронизировали первичные синхроны) умирают одновременно с тем из своих доноров сердечного ритма, кто умер первым. То есть как? Один из первичных синхронов умер – и все его подсинхроны тут же – тоже – умерли. Кейс Редфилда, так звали умершего синхрона. Редфилд умер, и все подсинхроны тоже, мгновенно.

– Вне зависимости от их состояния здоровья.

– Да. И вот поэтому, из-за этой оборотной стороны, синхронизация и не может быть внедрена в медицинскую практику. Этические причины, – подчеркнул министр здравоохранения и не спеша пошаркал короткими ногами под стулом.

– Ну сколько можно это всё обсасывать, – прокомментировала Елена Захаровна. – И как они не устали ещё от этих тем. Сплошные аборты, эвтаназия и синхронизация. А, и смена пола ещё. Как будто больше поговорить не о чем. Оставили бы уже в покое, чего не понимают.

– М-м, – рассеянно согласился Чуров.

– Если всё так сложно, то надо всесторонне этот вопрос рассмотреть, наверное, – предположил ведущий. – И только тогда…

– Очень всесторонне, – покачал головой Минздрав. – Очень. Ведь есть ещё и такой аспект, понимаете. Я вот считаю, что синхронизация – это вообще порочная практика. Порочный круг. Почему? В конце концов по цепочке может получиться так, что все сердца всех людей на Земле будут биться в буквальном смысле в унисон, ну, то есть, одновременно, в одном ритме. Есть небезосновательные опасения, что это может как-то сказаться… Ведь пара, которая всех синхронизирует, – именно от их жизней будут все остальные, получается, зависеть. А если это будет человек не из нашей страны? И у половины наших граждан сердце настроено по американцу? – дальше пошёл уж такой бред, что Елена Захаровна взяла пульт, и министр здравоохранения продолжал размахивать руками и шевелить губами уже беззвучно.

– Что происходит с Корзинкиной? – спросил между тем Чуров Елену Захаровну, прихлёбывая горячую воду, в которой не успел завариться чай. – Откуда лихорадка?

– Сама не понимаю, – отвечала Елена Захаровна. – Мы уже обыскались. Позавчера лично ей мерила, было даже низковато. Сидели, сидели… про рэп всё узнала, про котов-воителей. А вчера опять лихорадит.

Чуров побежал далее. Осмотрел поступившего вчера толстого парня-гипертоника, за которого болела вся его узбекская родня. Парень, кажется, чувствовал себя неплохо. Осмотрел ещё одного подростка – с сердечной недостаточностью почечного происхождения.

В целом ничего особенного не происходило: тридцать первое число длилось и было тихим. На дворе стояло безветрие. Васильевский остров погружался в серые морозные сумерки. Где-то на Большом или на Среднем народ покупал, веселился, жёг бенгальские огни, смерзался и пьянствовал. Нева стекленела под тонким серым слоем льда. Здесь же, в дальних линиях, в корпусах больнички, всё было пустынно, обыкновенно и буднично. Это нравилось Чурову.

Темнело. Телевизор крутил фиолетово-жёлтые пляски, а иногда крупным планом демонстрировал рты знаменитостей. Чуров, пробегая мимо, поставил его на беззвучный режим.

В дверях отделения, шурша разноцветными бахилами, столпились дедушка, бабушка, мама, папа и маленькая сестричка узбекского пацана с гипертонией.

– Мы навестить нашего мальчика. Можно?

Родственники гуськом проследовали в палату. По дороге им попался сутулый мрачный подросток Артём, выздоравливающий от инфаркта. Под мышкой он держал свёрток, замотанный блестящей и завитой сиреневой ленточкой.

– Девушка-Мороз подарила? – поддел Чуров на ходу, и вдруг его осенила наблюдательность. Он развернулся и быстрым шагом направился к Корзинкиной.

Когда он вошёл, Корзинкина как раз занесла руку с термометром и хотела его встряхнуть.

– Погоди! – поймал её за руку Чуров. – Ну-ка, сколько?

Чуров встряхнул термометр и сбил столбик до тридцати пяти. Корзинкина села измерять при Чурове. Вид у Корзинкиной был индифферентный, только щёки и лоб заметно покраснели.

– Кто тебя дома ждёт-то? – спрашивал Чуров невинно.

– Да все ждут. Мама ждёт. Братья.

– А ты хочешь домой?

– Хочу.

– А чего температуру себе мухлюешь?

– Я не мухлюю, – сказала Корзинкина. – Вот. Чуров посмотрел. Столбик действительно подползал к тридцати восьми.

– Не мухлюешь? – сказал Чуров. – Ладно: как тогда? Не хочешь, можешь не говорить. Но мне пригодится для других детей.

– Я делаю вот так, – сказала Корзинкина. – Смотрите.

Чуров стал смотреть во все глаза. Корзинкина поставила градусник под мышку и напряглась. Широченное лицо покраснело ещё сильнее. На выбритой половине башки выступил пот. Чуров взял Корзинкину за руку. Пульс учащался, становился почти нитевидным.

– Хватит, – не выдержал Чуров. – Как ты только выдерживаешь. Спусти до нормальной сейчас же.

Корзинкина сделала выдох и на глазах остыла.

– Я ещё и не то могу, – пробасила она. – Я умею. Я талантливая.

– М-м! – сказал Чуров с огромным уважением. – Давай термометр. Умничка. Почему ты не хочешь, чтобы тебя выписали? Кто дома такой плохой, почему ты здесь отсиживаешься, признавайся?

– Никто не плохой, – Корзинкина покраснела снова, но уже не так интенсивно.

Чуров сделал небольшую паузу, присел на кровать рядом с Корзинкиной и сказал, глядя не на неё, а вперёд, в пространство:

– Артёма выписываем через неделю. Напишу, чтобы тебя тоже. Температуру больше не гоняй, не надо, не полезно это тебе. Хорошо?

Корзинкина стойко промолчала.

Темнота за окном сгустилась до полной черноты. А может, так казалось оттого, что уж очень яркие лампы светили у них на отделении. Чуров притаранил Феде полную банку детского корма – сливок с персиком. Чуров знал, что Федя любит больше всего чипсы с луком. Но Фёдору их было нельзя. Ему можно было только младенческое.

– Иван Саныч, а ты мой папа? – просипел Фёдор с хорошо отработанной задушевностью. – Ты будешь моим папой?

Чуров поморщился.