Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

В тот же миг лампочка моргнула, погасла и тут же снова загорелась – тускло, с напряжением: сработали системы аварийного обеспечения. За окном стало абсолютно темно. Весь приёмный покой заговорил, зашевелился.

– Напротив тоже.

– И фонари.

– Вот это повезло так повезло!

– М-м, – протянул Чуров, глядя на экран мобильника. – И сети нет. Масштабный какой-то блэкаут, похоже.

– Поехали домой, – сказала Байя. – Схваток нет почти, тут всё равно не возьмут, и Вика дома испугается без света. А утром на Леснозаводскую попробуем.

Они вышли в метель и отправились ловить машину или маршрутку на проспект. Снаружи творилось невообразимое. Снежную пыль лепило в лицо, в глаза, задувало под воротник. Ноги увязали в сугробах. Чуров поддерживал Байю, они вместе брели к проспекту, сильно наклонившись. Небо переменило цвет: когда ехали туда, оно было, как обычно в метель, красным, его подсвечивал город. Теперь оно стало мутно-серым. Неосвещённый город тоже враз стал совершенно другим. Вдалеке, на проспекте, мелькали фары, но дома стояли чёрные, окна казались провалами. Кое-где в них мелькал огонь свечи или слабое пятно фонарика.

На углу их нагнала такая же заснеженная фигура.

– Не в курсе, что случилось? – окликнул человек, поравнявшись с ними. – Сети нет!

– Не знаю! Авария какая-то! – крикнул Чуров в ответ.

Из-за метели слов было почти не слышно.

У слепого светофора они остановились. Чуров вытянул руку, что было само по себе непросто. Их сносило. Они услышали грохот: ветер наполовину оторвал лист жести с рекламного щита, и теперь он болтался и громыхал на ветру. Деревья в сквере гнулись, ветки трещали, но видно было плохо из-за сильной метели. Чуров понимал, что их самих тоже не видно, разве что вблизи. Город терял привычные контуры, координаты: уже не так важно казалось, где тротуар, а где мостовая, не было видно ни дальней перспективы, ни крыш домов. Круг смыкался близко-близко – он, Чуров, столбик ограды, Байя, мутный свет фар в десяти метрах от него.

Впервые Чуров подумал о том, что, кажется, эта метель сильнее всех виденных им метелей, а это значит, что она легко может стать и ещё сильнее – настолько сильнее, что его опыт в подобных делах ничего ему не подскажет. Может, надо было остаться в роддоме. Может, сейчас ветром начнёт переворачивать машины. Или насыплет сразу столько снега, что с головой их занесёт.

Наконец рядом остановился газик с надписью на боку: «Магазин Баклажан. Консервы. Всё для рыбалки и строительства». Чуров и Байя, пригибаясь, влезли внутрь. В машине было мокро, светло, изнутри наружу совсем ничего не было видно.

– Спасибо, – сказал Чуров водителю. – Мы в Коломну. Сколько?

Водитель обернулся – седой меланхоличный человек с бородкой и светлыми-светлыми глазами.

– Что вы. В такой шторм. Мы должны помогать друг другу. К тому же мне по пути, – выражался он как-то неуловимо-витиевато.

– Ничего не слышно? – Чуров кивнул на радио.

– Ничегошеньки. Ни новостей, ничего, – проговорил хозяин «Баклажана». – По всем каналам музыка одна. Я уж выключил. На нервы действует. На конец света похоже.

– Нет, – вдруг сказала Байя из темноты. – Конец света будет хуже. Это – когда город мёртвый. Все магазины разорили. Очень холодно. Газа нет, света нет, тепла нет. Воды нет. И везде насрано. Везде трупы и ржавые машины. И собаки стаями бегают. А ребёнок тебе говорит: «Мама, а помнишь, как мы тут мороженое ели».

И потом говорит: «Мама, у меня животик болит»… А самое страшное знаете что? Что есть места, где уже сейчас всё так и есть.

Чурову стало не по себе.

– Будем наблюдать, – пробормотал он, глядя на Байю.

Та затаилась. Ехать было трудно. Дворники не справлялись. Снег залеплял лобовое стекло. Чурову казалось, что они едут по зимнему лесу, – темнота была полная, метель завывала, снег залеплял стекло.

Они повернули на Декабристов. Байя сидела тихо-тихо. Яблоко внутри неё тяжело ворочалось и продвигалось вниз, по миллиметру, спазмами. Но она ничего не говорила, а только сидела тихо-тихо, притаившись в темноте.

– Вроде ветер потише стал, – сказал Чуров водителю на прощанье.

Тот только кивнул им и усмехнулся печально.

Чуров и Байя вошли в подъезд. На лестнице гудели голоса. На четвёртом стояли с фонариками и возбуждённо обсуждали происходящее. Байя шла с остановками. Схватки стали резкими, сдвоенными.

Дверь квартиры ждала их нараспашку. На столе горела свеча. У Викиных ног сидел Шеф. Вика очень обрадовалась.

– Привет! А что… в роддоме тоже света нет?

– Не заходи в комнату, пока папа не разрешит, – сказала Байя и по стеночке прошла к ним. Соседи переглянулись и протянули Чурову фонарик. Чуров побежал в ванну мыть руки, оттуда в комнату. Они заперли дверь. Шеф молча сел у входа.

– Помоги ботинки снять, – проговорила Байя в темноте.

Воды отошли, схватки шли одна за другой. Чуров постелил на полу несколько полотенец друг на друга. Байя стояла на четвереньках, мотала головой и тихо, мерно завывала.

Первые роды у неё принимали в больнице, куда привозят женщин без паспорта, без регистрации, бездомных и бесправных. Байе очень повезло с акушеркой: именно она и предложила Байе петь на потугах. Но тогда Байе это показалось чем-то непонятным и ненужным. Ей было очень страшно, больно, ей не могло прийти в голову петь – она просто выла на весь коридор, цеплялась за руки акушерки и ругалась. Байя была уверена тогда, что умрёт и она, и ребёнок. Акушерки в роддомах часто кричат на рожениц, но та, что попалась Байе, не сказала ей ни одного грубого слова. Она всё видела и понимала.

Сегодня, стоя на четвереньках посреди комнаты, при свете фонарика, Байя вспомнила её тогдашний совет и стала петь, точнее, мерно завывать. Она стояла на четвереньках и мерно моталась туда-сюда, прихватывая зубами волосы и воротник футболки, выгибаясь всем телом и в такт схваткам завывая полуоткрытым ртом одну и ту же нехитрую тему: ааа – потом выше на квинту – ааа – потом чуть ниже ааа – потом совсем высоко – ааа! – и снова те же четыре звука. Байя завывала мерно, уверенно, выгибаясь: а-а-а! – а-а-а! – пела она, ощущая, что всё происходит, как и должно происходить, а звуки эти – доказательство. Вокруг было полутемно, но Байя, казалось, видит всё очень ясно, и так же ясно, отчётливо видел и понимал всё Чуров.

Муки вдруг изменились, стали острыми и приятными, долгожданными, и на следующей схватке Чуров при свете фонарика увидел перед собой остренький домик поросшей тёмными волосами макушки, как будто лепестки маленького черепа были вложены друг в друга. Последние тридцать секунд – ааа! – аааа-а-а-а-а-а!.. – и Чуров принял дочь на руки. Она выскользнула быстро, пятнистая и мокрая, как фасолина, мягкая и маленькая, и закричала, не разлепляя глаз.