Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Порой Ротаридесом завладевали, так сказать, обонятельные воспоминания. По какому-нибудь поводу вспоминалось, как, сидя в их кухне за столом, он молол в деревянной мельничке твердые зерна черного перца, задыхаясь от нестерпимого жжения в носу. Иногда ему виделось, как мама, улыбаясь, нюхает хлебный мякиш, потому что трет хрен для пасхальной ветчины и на глазах ее выступают слезы. Или ноздри начинал щекотать аромат ванили, запах ее связывался в его сознании с посыпанными сахарной пудрой рогаликами с начинкой из сливового повидла, у них в доме прозванных «выйди-вон». Иной раз вид обыкновенной картошки способен был вызвать зримый образ белесых картофельных ростков в затхлом подвале, где со стен свисали длинные космы паутины; отец с корзинкой в руке нагибается то над грудой картофеля, обирая ростки со сморщенных, лежалых клубней, то в углу выкапывает из песка морковь, сельдерей или кольраби, а не то укладывает капустные кочаны, очистив их от подсохших верхних листьев. Случалось, память воскрешала просто благоухание ночи; Ротаридес повалился лицом в лопухи, вспугнув ящерицу, юркнувшую куда-то в траву, и когда он перевернулся на спину, то почувствовал жжение в носу от прилива крови, а в бездонной выси мерцало созвездие, знакомое даже детям: Большая Медведица. Липовый цвет источал густое медвяное благоухание, загорелые мальчишеские руки становились желтыми от пыльцы, в сумку залетал то лист, то сухая веточка, глаз вдруг защипало от попавшей соринки. Пыль забивала нос, глотку и уши, хрустела на зубах, превращаясь в муку, а вот мука у мельника в свою очередь превращалась в пыль, осыпалась с волос, бровей и усов, даже вечно желтые от табачного сока кончики усов его и те становились белыми. Потом вспомнились сера и фосфор, ядовитый дым после взрыва ракеты, начиненной порохом, его осторожно высыпали из четырех автоматных патронов и смешали со спичечными головками. Воспоминание это перебивалось запахом школьного мела, мокрой губки и кисловатого спертого воздуха, когда дежурные забывали проветрить класс. И один-единственный раз повеяло запахом морского песка, совсем не такого, как дома, в подполе, — чистого и крупного, песка альбатросов, песка динозавров. Бог весть почему мощное благоухание укропа напомнило Ротаридесу морское побережье, померещилось колыхание черно-зеленых водорослей в прозрачной морской глубине.

— Идет! — возвестил Вило, и этим было все сказано, потому что сын, весь красный от натуги, сидел на горшке.

И это тоже зовется ароматом, подумал Ротаридес, по крайней мере если речь о собственном детище… Но вслед за мысленной декларацией родительских чувств к сыну Ротаридес вспомнил, что вчера Вило уничтожил результаты многодневного труда над моделью параллелепипеда, и минутная нежность сменилась негодованием. Нет, в таких условиях заниматься творческой работой невозможно… Подойдя к окну, он посмотрел на белоснежные стены вилл через дорогу. На одном из ближайших балкончиков, выложенных мореной елью (Ротаридес-то знал, что это лишь более скромный вариант террасы с другой стороны виллы, обращенной к опушке рощи), стоял пожилой бородатый мужчина, над его головой взлетали в пронизанный солнцем воздух облачка голубоватого дыма. Ротаридес невольно проглотил слюну, так тянуло закурить. Нет, он воздержится от сигареты до обеда… Этот бородач уже давно ассоциировался у Ротаридеса с одним архитектором, который как-то раз выступал в телевизионной передаче и запомнился ему благодаря одной смелой фразе: «Архитектура исчезла из нашей жизни, она целиком подчинена задачам строительства…» Ну да, думал он у окна, только единицы могут позволить себе такую роскошь, как архитектура, в подавляющем большинстве наш брат вынужден уповать хотя бы на строительство. Что ни говори, а факт остается фактом: одни живут вот в таких виллах, а другие в Дольных гонах или Дубравке [7] Районы многоэтажной жилой застройки на окраинах Братиславы. . Оно бы еще ничего, если бы под самым вашим носом не возвели, в качестве раздражителя, образчик той самой, якобы несуществующей, архитектуры…

— Ты соизволишь это вынести? — Тонка с тарелками в руках стояла над горшком, торжественно выставленным посреди комнаты. Вило, вышколенный железным ясельным регламентом, стоял поодаль на четвереньках, задрав кверху голую попку, и смиренно ждал, когда его обслужат.

В то время, как Ротаридес спускал воду в унитазе, по канализационной трубе до него донесся щебет птиц. Он в изумлении прислушался: неужели продавец пива берет попугайчиков даже с собой в уборную?

В ванной он тщательно вымыл горшок щеткой, а вернувшись в комнату, застал Тонку окончательно раздраженной.

— Скажи, пожалуйста, сколько он съел конфет?

Ротаридес укоризненно посмотрел на сына, который восседал на своем высоком раскладном стульчике с перекладинкой, счетами и полукруглой полочкой. Малыш плотно сжал губы в знак того, что он отказывается принять из материных рук хотя бы ложку еды. Пожалуй, ничто на свете не расстраивает до такой степени заботливых родителей, как отсутствие аппетита у их ребенка. К тому же Тонка с маниакальным упорством твердила, что Вило для своего возраста плохо развит, слишком худой и слабый.

— В этом весь ты, — злилась Тонка, — тебе не пришло в голову, что Вило должен нормально пообедать? Ну как я могу уговорить его есть соус, если он налопался конфет?

— Будешь кушать — получишь самолетик, — сделал робкую попытку улестить сына Ротаридес.

— Сделай милость, сядь и молчи! — взорвалась Тонка.

Ротаридес обиженно забился в угол, продолжая, однако, мысленно изобретать очередную тактическую уловку, дабы пробудить аппетит у Вило.

— Смотри-ка, воробышки! Видишь, вон они дерутся! — Тонка отдернула занавеску и показала вниз на дорожку, где люмпен-пролетариат птичьего царства затеял междоусобицу из-за какой-то корки. Перед домом на Ястребиной улице был излюбленный пункт сбора пернатых, особенно зимой, когда сюда слетались целыми стаями даже вороны. Обладай этот крылатый народец хотя бы крупицей чувства благодарности, он должен бы славословить, вернее, славочирикать и славокаркать бывшего продавца пива Шубака, который каждое утро обшаривал окрестные помойные баки, набивал отходами вместительную жестянку из-под селедки и потом разбрасывал объедки на улице и на дороге в непосредственной близости от шикарных вилл. Не гнушаясь и самыми завалящими объедками, птицы мигом расхватывали угощение, и только это спасало их благодетеля от расправы разъяренных хозяев вилл.

— Давай покушаем! — уговаривала Тонка, держа полную ложку перед самым носом Вило. Но воробьиная стая не усыпила его бдительности.