Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Все во мне пело, слова сами собой рифмовались, укладывались в припевки под полевой оркестр, заигравший теперь оберек. Со столов убирали грязные тарелки, блюда с объедками, с остатками шницелей, свеклы, сдирали задрызганные скатерти, клеенки, вытирали мокрыми губками, отодвигали к стенке. Мало-помалу дело дошло до танцев с притопываньем, с песнями, с хороводами. За распахнутыми настежь окнами сгрудились подростки, женщины с младенцами на руках. Дудели в свистульки, купленные на лотках, в окарины, в глиняные петушки. «Дярёвня женится, дярёвня, — кричали со всех сторон, палили из пугачей, из игрушечных пистолетов. — Поди ж ты, дярёвня Аду, раскрасавицу нашу, целует, милует». Подходили к Франусю, Адельку у него отбивали, подсовывали пухлых, раскрасневшихся от шницелей, раздобревших на густых супах, наваристых бульонах бабенок, лезли с поцелуями, незнамо в который раз поздравляли.

Соскользнули мои руки с бедра, выглянувшего из-под замши, с белой птицы в нейлоне, танцевать Марийку пригласили. Вежливые такие, светские, хворостиной в ночной тишине ученые, красивыми словами улещенные. Чуть ли не по воздуху, над полом из оструганных досок несли ее легонько, дробненько, словно просо сеяли, розмарин, ночью покрошенный. Губы мои в ушко, высвободившееся из-под завивок-локонов, шептали литании разные, молитвы, духовитые от ладана, от трав, в костре сжигаемых. Глаза мои, безотрывно в ее глаза глядящие, не видели иных зеркал, вод, широко разлившихся, а тем паче растекшейся по саду навозной жижи, кишащих лягушками, пиявками, квакающих заводей. Язык мой, отроду неплохо подвешенный, по ночам немало поупражнявшийся, расчирикался как чижик, сидящий на ветке, развязал все узелки, добрался до медовых слов.

Пополудни запахло дракой, там и сям сверкнули кастеты, ножи. Возле меня зашебуршилось, завоняло потом, немытыми патлами, куртками из кожзаменителя, блеснули гноистые зенки, замелькали кулаки, и мне пару раз досталось локтем в бок.

— Отпусти, друг, сейф.

— Отпусти казну.

— Уступи другим на минуточку.

— Мы по сотне возьмем и обратно вернем.

— Слышь, пусти казну, деревенщина.

— Не про твою отмычку она, браток-колосок.

— И твой лом не годён, муравушка-травушка.

— Вали-ка обратно, к коровам, к лошадям, разгребать лопатой навоз.

— Вонюч ты слишком, дружок, для нее, портянками от тебя разит, козьим пометом пахнет.

— Не видишь, воротит бабу? Обнял, а она побледнела. Шатает ее.

— Упадет того и гляди без сознанья.

Я кулаками проложил дорогу к столу, схватил бутылку от пива, отбил о подоконник горло. Ада с Франусем меня обхватили, оплели руками, усадили, побелелого от ярости, на сцене возле оркестра. Откуда-то появился подкупленный родич, кинулся ко мне, к прижавшейся к моей груди Марийке, водочку подносил, на ноги наступал, скулил жалобно, приглашал летом в деревню.

— Хлебом угощу, сыром, — бормотал. — В овине постелю, уложу на сене, вырежу соты с медом, мух отгоню зеленой веткой. А вы, королевич с королевной, будете лежать да друг дружку поглаживать, ласковые канальюшки, бесенята горячие.

С трудом я отделался от папаши, погладив его по мокрым от пота волосенкам, Аде поцеловал обе ручки, Франуся крепко обнял и украдкой вместе с Марийкой смылся со свадьбы. Темнело на задворках, по-кошачьи серело. Над каруселью, над тиром, над ларьками зажигались гирлянды электрических лампочек. Мы, крадучись, пробирались позади деревянных домишек, поминутно натыкаясь на парочки, обжимающиеся на сваленных в кучу бревнах, норовящие пробраться сквозь проломы к заборах на огородики, вскопанные мотыгой, унавоженные, пахнущие первыми, выбивающимися из земли клейкими ростками. За спиной у нас гремела свадьба. Надрывался кларнет, пела скрипка, молотил, точно на гумне, барабан, отбивая ритм вальса. «Франусь женится, Франусь. По-городскому женится на вымахавшей с версту сиротке, вдовушкиной дочери приемной, парикмахерше работящей», — скулило во мне, смеялось.

В траве, в майской траве лежал зеленый Христос. Утопленник божий, побелелое от страха трухлявое дерево, напоенное росами и дождями. Навзничь лежал, глядя деревянной зеницей в небо. Муравьи по нему ползли, проходили сквозь руки и ноги, в рассеченном топориком боку откладывали белые яйца. Еще год, от силы, два, и он сам превратится в посеянную небесами майскую траву, в бродячий муравейник, пожирающий выпавших из гнезда, едва оперившихся птенцов, растерзанных грызунов, недоеденных охотниками-совами, оголодавшими за зиму лисицами, обглоданные кости с остатками мяса и сухожилий, валяющиеся в зарослях черники, хлебные корки, яичную скорлупу. Заберется в бутылку от яблочного вина, от разбавленного спиртом меда, станет метаться в ней, обалдев с перепоя. А возможно, по камням, по сваленным сосенкам, гниющим в воде, перейдет через ручей в другую часть леса, где деревянный хутор в воскресенье, в праздник примет его, как облатку.

За этим самым зеленым Христом, мало-помалу превращающимся в траву, в бродячий муравейник, уже часа три как лежали мы с Марийкой. Лежали подобно ему, навзничь, подложив под голову руки, раздетые донага. Над нами упорно долбил еловый ствол дятел, словно хотел добраться до золотого сна, от которого не так давно пробудился этот лес на угоре, чтобы дать нам приют, притрусить сверху папоротником и хвоей. Мы лежали, налюбившись всласть, набегавшись по полянке, накатавшись по пригоркам. Отсюда, из-под лещины, видны были более темные места в не просохшей от росы траве, в черничнике, в зарослях папоротника, а за бугром, который, может, и не бугор вовсе, а зарытый в землю колокол; за ложбиной, наверно, еще слышен мой радостный смех, ее вскрик и замирающий вздох.

Давно уже, со дня Франековой свадьбы, дело к этому шло. С каждым весенним дождем начало нашей любви приближалось. «Когда зацветут травы, — говорила Марийка, — когда травы зацветут, Ендрусь». И что ни день по два, по три раза я убегал из города, из предместья, чтобы, сняв башмаки, пройтись босиком по желтому от осота лугу, завернуть в темнеющие хлеба, где с трудом мог спрятаться только что уродившийся на свет зайчонок, куропатка, ищущая потерянный колокольчик, грач, выклевывающий из чернозема рассеянные по полю истлевшие кости, а может, золотой перстень, брошенный через плечо убегающей Книгой [28] Книга (Кунегунда, 1224—1292) — княгиня краковская и сандомирская, жена польского короля Болеслава Стыдливого. . Я рвал траву горстями, набивал полные карманы, совал за пазуху, в новую шляпу. А вечерами приходил к Марийке и с порога разбрасывал травы по комнате, по столу, по дивану, швырял в зеркало, обсыпал Марийкииу голову, босые, поджатые под себя ноги. Она же надо мной смеялась, заходилась от смеха. «Когда зацветут травы, — говорила, пела, бегая по комнате, — когда зацветут везде и повсюду травы, Ендрусь».