Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я бродил по теплицам, терпеливо, по-мужицки обходил один за одним остекленные туннели: тут поправлю сорванное ветром оконце, подмажу замазкой, там подниму упавший на землю помидор, оботру рукавом, съем украдкой, лохматую головку гвоздики приколю к отвороту комбинезона, посижу на стуле, посвистывая себе под нос, а сам все считаю, считаю, пересчитываю деньжата, отправляющиеся в город тучной дойной коровой, возвращающиеся мычащим стадом, отяжелевшим от раздувшихся, истекающих молоком вымен. Время от времени я забегал на фабричку, что была неподалеку, слушал, как скрежещут машины, выплевывая крючки, кнопки, пуговицы всех размеров и видов, а по сути дела — деньги, деньги, деньги, изготовляющиеся из пластмассы, проволоки, коровьего и оленьего рога, из копыт, акациевой, яблоневой древесины, из черного дуба, отвоеванного у нашей реки, подсушенного в тенистом саду, распиленного на досочки.

Там работали двое художников, шлифовали пуговицы — не пуговицы, а произведения искусства, как у нас говорили, — которые потом пришивались на дубленки, на куртки. «Ходят всякие по свету, дубленки носят, и никому даже в голову не придет, что его ведут по улицам, по площадям, от костела к костелу Рембрандты, Веласкесы, Матейки», — жаловались художники, плевали на пуговицы, замшей до блеска драили. Я к ним подсаживался, ненадолго, на одну-две молитвы, плоскую фляжку вытаскивал из кармана, предлагал выпить. «Вы из деревни, вы человек аккуратный, точный, как серебряные часы, поглядите: коровий рог, совсем недавно бодавший вечность, полевые, луговые, туманные дали, а какая картина из него прет, какая миниатюра, бегство из Египта, тайная вечеря, снятие с креста, а какое воскресение!» Я соглашался, разглядывал на свет пуговицы, из фляжки, отмеряя по два-три пальца, попеременно с художниками потягивал. Пуговички на деньги, на золотые монеты, серьги, кольца в уме пересчитывал, записывал в блокнот, чтобы вечером вручить его Марийке, благословляющей добыток подходящей к случаю молитвой, осеняющей крестным знамением, на коленях поющей благодарственный псалом.

Я вместе с него падал на колени, молился, благодарил бога, что рабочий день прошел удачно, на солнечном диске укатил за лес, за реки, за горы, чтобы отдохнуть, поваляться в травах, выспаться, пока не придет пора бодрого утреннего пробуждения, когда рабочий люд съезжается на велосипедах в теплицы, на фабричку, подвязав к рулю узелок, где кусок хлеба со смальцем, бутылка ячменного кофе, иногда термос. Распростершись, я долго лежал в ее комнатах, возле оттоманки, пальцы, по-парижски пахнущие, целовал, припадал к босым стопам, зарывался в волосы, выбившиеся из прически, рассыпавшиеся по моему лицу, по шее, по обнаженной груди. Я ее любил, почитал, как несомый в процессии образ святого, благодаря которому увесистый каравай колесом катится по столу, грудинка, отваренная с лавровым листом, сама по хлебу размазывается, всегда находится бутылочка с подслащенным молоком для дитяти, а порой появляется и колбаса, ножом толсто порезанная, четвертинка с красной наклейкой, откупоренная под столом, щедро по стаканам разлитая.

И работники ее почитали, отвечали на вопросы вполголоса, держа шапки в руках, будто боялись сглазить. Денежки каждую неделю мяли в пальцах, бумажку за бумажкой старательно складывали, прятали в парусиновые бумажники. Что ни месяц вскладчину заказывали в соборе молебен за ее благоденствие, свечи перед алтарем ставили. Матерью, матушкой прозывали ее во всей околице. За советом всякий день захаживали, помидоры упавшие, подпорченные, огурцы раздавленные, завялые, осыпающиеся цветы подбирали, сносили в ближайшие ларьки, где продавали за четвертинку, за две-три пачки сигарет. А кто потрусливей, таскал цветы на могилы родственников, украшал свежей зеленью гробницу матери, хозяйки, своей заступницы.

Тем временем сама наша богачка, королевна стареющая, с утра до вечера разъезжала на своей колымаге, жестянке, сто лет назад купленной, по городу, за мясом в очередях стояла. Говядину с костью, края, лопатки килограммами покупала, от плиты целыми часами не отходила, варила в котлах густые супы, жирное мясо с тмином, со своим луком тушила в противнях, собственными ручками готовила обед для рабочего люда. «Хочешь есть калачи, не сиди на печи», — приговаривала, летала по кухне с половником, колотила по башке кота, разлегшегося на подоконнике, охотящегося в полудреме на мух. Только одну-единственную помощницу, старую уже бабу, за гроши наняла. Когда я впервые сунул нос в кухню, вместо Марийки увидел повариху, каких обычно приглашают подсоблять на свадьбу: закутанную до глаз в платок, в засаленном переднике, в высоких шнурованных ботинках, сваливающихся с ног, драных, заплатанных. У помощницы ее, здоровенной бабищи из породы ломовиков, был такой вид, словно она только что содрала кожу с Боруты [29] По народному преданию, злой дух в костюме шляхтича, охраняющий сокровища в подземельях замка в Ленчице. , просолила ее и повесила на крюке над кухонной дверью. Когда из-за двери, что вела из подвала в кухню, на мгновенье высунулась крыса, рядом с этой уродиной показалось, будто над плитой взошло, осветив все вокруг, июльское солнце.

Но для нас с Марийкой была отдельная кухня. Молоденькая девушка из хорошей семьи, каждую неделю проверявшаяся у врача, нанятая за немалые деньги, окончившая школу, в белой наколке, в нарядном халатике готовила изысканные блюда, выбиравшиеся из толстой книги, согласованные с Марийкой, приносимые в комнаты на блюдах. Каждый день чуть свет к вилле подъезжал пикап, привозил мясо в металлических, запломбированных, обложенных льдом контейнерах, оставлявшихся на лестнице. Привозили овощи, выращенные на натуральных удобрениях, фрукты с неопрысканных деревьев, хлеб, разные булочки, рогалики из муки с отрубями, заквашенной особыми дрожжами, испеченные в растопленной дровами, ивняком, сухой травой печи, на дубовых, на ореховых листьях. Чай, кофе заваривали минеральной водой. Яйца привозили прямо из деревни, только-только из-под кур, еще теплые, с пятнышками крови, с крапинками помета. За обедом, за ужином слушали исключительно государственную музыку, купленную в магазине, записанную на пластинки, на пленки, но больше все-таки любили натуральное пенье, майское, июньское, врывающееся через открытое окно из сада.

Рабочая, ох, рабочая жизнь ждала меня у Марийки. Вроде бы господская, а на самом деле сермяжная, яловая, дерюжная. Первого числа мне отвалили изрядно тысчонок. Чтоб поболе была куча — в десятках, в сотнях. Я как бы нехотя сгреб их со стола, скомкал в кулаке, смятые, сунул в задний карман. Но как только вышел от Марийки, в теплице, за огуречными грядками, пересчитал все до единой бумажки, сложил аккуратно, ночью в сундучок под рубашки спрятал. «Пивка выпьешь, — сказала Марийка, — в город съездишь, пригласишь в ресторан приятелей, пуговичным художникам поставишь бутылочку. Только не во время работы, не тайком. С ними стоит поговорить, есть чего послушать. Они люди образованные, ученые. В головах у них диковинные картины роятся, день-деньской мелькают. Эдакие дорогие миниатюры, которые ничего не стоит переделать, в пуговицы превратить, в узоры, нужно лишь следить внимательно, знать, какие находят спрос, раскупаются без задержки. А может, какая девчоночка тебе приглянется, может, надумаешь жениться. В городе теперь полно бедных девушек, пришлых, из деревни, которые днями и ночами учатся. Присмотри какую-нибудь, уломай, приведи разок ко мне сюда. Я тебе дам совет, а если девчонка мне понравится, похвалю, благословлю на будущее. Может, даже справлю приданое».