Анатолий Луцков - Африканский связной

— У туземцев, — сказал он Вьюгину, — есть пословица на этот счет: “горбатый, если захочет, научится так спать, чтобы горб ему не мешал”. А о том, что надо снизить свои требования к жизни, они скажут: “если нет коров, тогда и козы в почете”.

Экс-фермер какое-то время сидел молча, уставившись в свое пиво, будто выражал сдержанную надежду на то, что в бокале ему будет явлена его дальнейшая судьба.

— Африка… — сказал он наконец, — здесь в нас проявлялось все худшее, что было, но и лучшее тоже. Говорят, что это воздействие ультрафиолетовых лучей на спинной мозг или что-то в этом роде. Не помню точно.

Вьюгин не стал дожидаться закрытия бара и ушел к себе довольно твердыми шагами. За весь вечер он, кажется, ни разу не встретил того, чей взгляд он ловил на себе не раз. Или ему все это казалось?

Обратный путь в автобусе показался ему длиннее, может быть потому, что у него не было соседа и собеседника. Приехав, он сразу же позвонил Ляхову и с озабоченной деловитостью в голосе, немного, впрочем, напускной, сообщил ему о выполнении задания. Как он и ожидал, за этим последовало приглашение повидаться.

Вьюгин перед этой поездкой получил в банке, куда всем его соотечественникам переводили деньги, свою первую зарплату. Он с удовлетворением и даже с некоторым смущением ощутил свою финансовую состоятельность. Впрочем, и до этого, благодаря Ляхову, он располагал достаточными суммами. Но насладиться этим ощущением состоятельности ему иногда мешала надоедливая, как кусачая муха в конце лета, мысль о том, что человеку его звания и сословия нужно непременно ехать по меньшей мере в Африку и быть готовым заниматься самыми неожиданными делами, чтобы получать вознаграждение, близкое к тому, среднему, что выплачивается в так называемом цивилизованном мире. Конечно, он мог бы, возможно, получать близкий к этому эквивалент зарплаты и у себя на родине, если бы, например, завербовался на работу в шахтах Заполярья. Но он оказался в тропиках и теперь его прежние привычки стали заметно меняться, так как Вьюгин начинал их приводить в соответствие со своими новыми финансовыми возможностями. Так, если в прежней жизни каждое посещение ресторана было для него не только запоминающимся, но и ярким событием, то теперь он мог посещать эти заведения ежедневно и это не так уж грозило его кошельку.

За успешно проведеную операцию “Деньги для Вождя” Ляхов поклялся, что не будет тревожить его целую неделю, но Вьюгин этой клятвой ничуть не обольщался. Шеф его сам был на службе, получая свои приказы сверху и мог отозвать свою клятву в любой момент, ничуть не терзаясь своим вынужденным вероломством.

Вьюгин успел вкусить земных радостей, посетив ряд вполне респектабельных ресторанов, вроде “У Стэнли”, “Кратер Нгоронгоро” и даже “Хайнань”, где полагалось все есть палочками из пластмассы. Но еще до этого он зашел в бар “Лукуледи”, так как мысли об Айви Тамби (если это было ее настоящее имя) его никак не оставляли, несмотря на предупреждение, полученное от владельца гостиницы “Сафари”. Вьюгин легко нашел “Лукуледи”, хотя этот бар и был полускрыт низкими кронами деревьев, названия которых он не знал. Перед входом в бар стояло несколько роскошного вида машин. Он нашел место на открытой веранде, которую с улицы заслоняли огромные растения агавы. У темнокожей девушки в бордовой миниюбке, которая принесла ему пиво, был распутно-насмешливый взгляд и она стала прижиматься бедром к его плечу, когда она наливала ему пиво в высокий стакан. В этом заведении стулья и столики были очень низкими, поэтому клиент смотрел на официантку снизу вверх, что как бы меняло саму иерархию их отношений.

— Сегодня вечером работает Бусилизи?

Этот вопрос Вьюгина, заданный после некоторого колебания, оказался чем-то вроде рекомендательного письма и теперь он уже был почти своим человеком. Результатом этого вопроса было то, что теперь плечо Вьюгина оказалось зажатым между упругими бедрами девицы.

— Она завтра будет, — проворковала официантка. — А что, бвана хочет только ее? Чем, например, я хуже? После десяти я свободна.

Она поняла вопрос Вьюгина слишком однозначно. Он уже давно заметил, что в этом баре не было ни одного европейца или азиата, или даже приличного на вид африканца, похожего, скажем, на чиновника. У посетителей, даже щегольски одетых, было на лице написано то, что они не в ладах с законом и даже не пытаются этого скрыть. На Вьюгина поглядывали с нагловатым и плотоядным любопытством, словно на белого путешественника прежних времен, попавшего на остров, населенный людоедами. Когда он покинул “Лукуледи”, он тут же дал себе слово эту Айви выкинуть из головы.

Следующий день он решил провести более осмысленно и благопристойно, посетив местный музей, потом узнал, где находится столичный университет и даже потолкался среди студентов всех оттенков кожи в широком зале на первом этаже, изучая названия факультетов и читая объявления на огромной доске. Из них он узнал, что Джозеф Кимбили рискует не стать магистром в этом году, если не сдаст свой реферат по истории Монокутубы, а в учебном корпусе “Азикиве” будет вечер с танцами и спиртное в зал просят не проносить. И была еще такая записка: “Джефри, я думала, что ты парень порядочный, а ты дрянь и пусть об этом все знают!” Вьюгин ловил на себе любопытные взгляды студенток, вероятно, принимавших его за новоприбывшего белого преподавателя. Все это происходило днем, а к вечеру он засел в открытом зале одного приморского ресторана, откуда разворачивался захватывающий вид на залив и внешний рейд, где чернели стоящие на якоре, скупо освещенные суда. Вьюгин чувствовал себя гостем, который случайно попал на званый вечер, где он ни с кем не знаком и которому, тем не менее, как-то неудобно встать и уйти, но и глупо оставаться, слушая обрывки чужих разговоров, словно листая неинтересную книгу, раскрыв ее посредине. Здесь, почти на набережной, дневная духота каменного города заметно отступала, весело теснимая ветерком с океана, а жесткие листья пальм на набережной отзывчиво шелестели, скорее даже шуршали. Вьюгину снова вспомнилась далекая ялтинская набережная и сравнение было не в ее пользу, если, конечно, не учитывать живописнейшую панораму гор, окружавших город с севера. Здесь же никаких гор поблизости не было, зато пальмы здесь были классические кокосовые, словно прямо с открыток, с крепкими и гибкими стволами. Но память у этих набережных хранила разные воспоминания. У ялтинской старые магазины и гостиницы вдоль моря помнили здесь некогда прогуливавшегося высокого худого господина в черной шляпе, с бородкой и пенсне, опиравшегося на трость. Прогуливался ли здесь кто-нибудь, кого стоило бы помнить? Скажем, один из генерал-губернаторов колонии и был он всего лишь чиновником, хоть и высокого ранга. А если и написал что-нибудь кроме отчетов для отсылки в метрополию, то это были обычные воспоминания, где с горечью говорилось о бремени белого человека, вынужденного заботиться о благосостоянии неблагодарных дикарей.