Анатолий Луцков - Африканский связной

Настоящая городская Африка начиналась сразу же за углом последнего многоэтажного дома, если двигаться от самого центра. Это Вьюгин заметил сразу и даже присвистнул от удивления, когда там оказался. Это была совсем другая страна. Домишки с обшарпанными стенами, среди них иногда и в два этажа с деревянными наружными лестницами, были грубо залатаны, чем придется. Электричество здесь было представлено только редкими уличными фонарями. Водоразборные колонки по одной на несколько кварталов угадывались по длинным очередям у них. Канализация была открытого типа, то есть в виде зловонных сточных канав вдоль улиц. Они немного промывались только, пожалуй, в сезон дождей. Маленькие лавчонки, где светятся керосиновые фонари, под их навесами строчат на швейных машинках портные — только мужчины, столяры деловито строгают доски, а жестянщики с грохотом стучат молотками, выправляя мятые бока автомашины, марка которой уже едва поддается определению.

На Вьюгина тогда смотрели с настороженным, а то и с насмешливым любопытством, как на существо другого мира, которое здесь, скорее, неуместно, и только здешние сводники могли поглядывать на него с профессиональным интересом, как на потенциального клиента. Кто знает, может, этот мсунгу, то есть белый, забрел сюда в поисках острых ощущений? Или обезденежел и ищет теперь проститутку подешевле? А это уже была сфера уже их деятельности и компетенции.

Вьюгин тогда рискнул продвинуться к самым окраинам, но вовремя остановился. Было ясно, что дальше начинались самые нижние ступени нищеты африканского города. Это были уже подлинные и даже классические трущобы. Здесь больше не было жилищ в общепонятном смысле, это было нечто, кое-как созданное из подручного материала: кусков жести, ящиков, шифера, а дверные проемы, скорее, это были просто лазы в эти конуры, прикрывались рваной мешковиной. Вьюгину потом рассказывали, что все это ничейная территория, так как полиция боится туда даже заглядывать, там живут те, на кого не распространяются никакие законы и кто никогда не держал в руках никакого удостоверения личности.

Он счел, что теперь имеет представление, как выглядят окраины столичного города и повернул обратно. Рядом скрежетнули тормоза, машина с облупившимся лаком на корпусе остановилась, внутри вопросительно-приглашающе блеснул белками глаз водитель и Вьюгин с некоторой опаской втиснул свое тело в это такси улиц предместья. Впрочем, водитель исправно доставил его почти до самого дома, сказав, что избегает центральных улиц, так как недолюбливает полицию. Вьюгин решил про себя, что эта нелюбовь отличалась полной взаимностью.

Он никогда не выезжал за границу и в те годы для обыкновенного человека сам такой выезд был бы событием далеко не обыкновенным. Правда, стояло уже не то время, когда по радио часто звучала знакомая песня в маршевом ритме и со словами: “Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна”, в которой как-то даже надрывно подчеркивалась совсем уж болезненная привязанность к родимой стране. В этом случае даже простое любопытство к тому, что находилось за ее пределами, расценивалось как нечто предосудительное. Нет, Вьюгин жил уже в те годы, когда открыто выражать свое нежелание видеть чужие страны считалось просто замаскированным фарисейством. Тот, кто считался так называемым “выездным” и располагал тремя-четырьмя сотнями рублей, чтобы оплатить туристическую путевку в европейские “братские” страны реального социализма (к азиатским “братьям” почему-то тогда не ездили), мог себе такую поездку позволить. Загранпаспорт тогда выдавался лишь на одну поездку и потом где-то навсегда исчезал, изъятый у путешественника после его возвращения на родную землю. Была тогда в употреблении видоизмененная разновидность старой поговорки: “Курица не птица, Болгария не заграница”. Но Вьюгин даже в упомянутой стране не побывал. Не поездил он и по одной шестой суши, по этому самому “союзу нерушимому республик свободных” в силу его большой протяженности и отсутствия лишних денег на проезд. Не был он ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Поэтому можно было представить внутреннее состояние Вьюгина, когда в иллюминатор “ила”, подлетающего на предмет временной посадки к Каиру, он вдруг увидел внизу целые рощи пальм и желтые пески пустыни. И только тогда к нему пришло сознание сначала осторожного, а потом даже счастливого соучастия в чем-то таком, что теперь неизбежно станет исключительным и незабываемым в его жизни. До этого он пальмы видел, лишь побывав однажды в Ялте, где эти странные деревья без ветвей росли вдоль набережной, борясь с невзгодами хоть и по-южному короткой, но все же зимы с налетающими время от времени ветрами, которые бесцеремонно трепали их не такие уж и живописные кроны с обдерганными веерными листьями.

Ляхов уже ему сказал однажды, что получать задания Вьюгин будет у него дома, либо в другом безопасно-нейтральном месте, исключая посольство. Видимо, существовало даже правило этого не делать, чтобы не могла каким-то образом просочиться информация о том, что это уважаемое учреждение превратилось в шпионское гнездо. Ляхов дал, однако, понять, что функциональная роль первого плана отводится его квартире, что было, впрочем, вполне естественным. Вьюгин не знал, был ли у него в здании посольства свой кабинет, но в квартире Ляхов мог наслаждаться правовой обоснованостью своего в ней пребывания, что, возможно, посылало ему некие дополнительные творческие импульсы. Нынешний шеф Вьюгина, с которым, и только с ним, он должен был поддерживать связь, в целом ему нравился, вызывая уважительный интерес. Правда, было постоянное опасение нарваться порой на язвительное замечание, на которые он не скупился. Впрочем, и на ответные колкие выпады Ляхов не обижался, видя в них некую степень готовности подчиненного отразить атаку противника, бодрость ума, а все это не могло уже допустить бездарного выполнения задания. Таким образом, Вьюгин пришел к выводу, что Ляхов гораздо умнее тех, которые в “центре” и с коими он тогда общался, пока шло его оформление и проходили скучные собеседования, нетерпеливая торопливость которых нарастала по мере приближения времени его “отправки”. Было похоже, что им, этим собеседователям, все время казалось, что они предлагают соискателю должности незаслуженно большой аванс и уже заранее сокрушаются по поводу неравноценности того, что они дают (что стоит одно обещание квартиры!) и предполагаемой отдачи со стороны Вьюгина. Как потом оказалось, кое в чем они были правы.

Ляхову можно было дать на вид лет пятьдесят, был он сухощавым, очень подвижным, с резкими чертами лица, лишенными конкретной национальной “привязки” (немаловажное качество при его работе!) и носил очки с темной оправой и со слегка затемненными стеклами. Таким образом, выражение его глаз и даже направление взгляда оставались тревожащей загадкой для того, кто с ним общался.