Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Валентина Терешкова в космосе! И от шорского улу­са, где тогда возводился очередной гигант отечественной индустрии, создавалась железная жемчужина Сибири, казалось, рукой подать до любой звезды. Заскочи на пер­вую попавшуюся горушку, слева будет ковш Большой Медведицы, справа - Марс, а внизу - их палатки

Палатки, в которых зимой было холоднее, наверное, чем в космосе. Легкие и быстрые женитьбы, такие же разводы, порою и смерти такие же, близость полного коммунизма, первая женщина-космонант - все это по­ходило на какую-то совсем не земную фантасмагорию. Все очень близко, как собственный локоть и почти на блюдечке, голубом блюдечке гор и долин Шор-тайги. Близко, как Варька-повариха, пяти- или шестипудовая деваха откуда-то из-под Иванова, со всех сторон круг­лая и выпукло-крепкая, как ее поварской черпак. Вот эта Варька и дала шороху на всю тайгу. Услышав левитановское, что в космосе над ее головой и походной сол­датской кухней кружит первая женщина-космонавт Валентина Терешкова, Варька вытащила всем на обозре­ние до того старательно береженный от чужого глаза фанерный, крашенный чернилами чемоданчик. И на свет божий полетело...

Господи, чего только не летело из фанерного чемоданчика ивановской девки. Километры всевозможных полотенец и рушников, вышиванных узорами кружевных фартуков, самотканого полотна рубашек, а потом пошли неведомо чем напакованные мешочки. Некоторые из них развязались, а может, не развязались, просто прохуди­лись, следуя за Варькой из сердца России до недр Сиби­ри. Из мешочков тех посыпались тыквенные семечки-гарбузики и каленые лесные орешки. Потом уже, много позднее, Жорка узнал, что вся эта начинка Варькиного чемоданчика - приданое невесты, собирающейся замуж и ждущей сватов. Люб жених - она сватам семечки и орешки, а многослойные кружевные рубашки - для пер­вой ночи. А тогда он по глупости набросился на орешки и семечки. И как же била его Варька, что половником охаживала по рукам и бокам, будто он не на орешки покусился, а на ее девичью честь. Тяжеленька была деви­чья рука и многими зната, хотя сама Варька слыла за дев­ку свойскую. Но свойскую только до пояса. Дозволяла себя щупать и всевозможно лапать, даже груди выставля­ла в запале. Но все, что было ниже пояса, берегла и зве­рела, если кто покушался на это "ниже", превращалась в молотобойца.

Поупражнявшись на Жорке, как на боксерской гру­ше, Варька достала с самого уже дна чемоданчика неожи­данно большой и страшно шикарный альбом алого цвета бархата, смахнула с него несуществующую пыль, развер­нула слежавшиеся листы и выдернула из них фотогра­фию. Самую обычную, любительского ходового формата и чуть передержанную, жолклую.

- Вот, - сказала Варька, - вот она, а вот и я.

Интереса фотография ни у кого не вызвала. Четыре девчонки позируют перед объективом. Варьку признали сразу, паровоз с велосипедом не спутаешь. Три других девчонки попригляднее, но тоже ничего необычного. Черные юбочки, белые кофточки. Обыкновенные завод­ские, фабричные девчонки, каких дюжина на фунт су­шеных.

- Посоливши, можно ести, - сказал Жорка. - Под­кормить чуток... - И вновь схлопотал от Варьки:

- Да это же Терешкова, чунь сибирский.

Фотография пошла по рукам.

- А че, ниче девка...

- Вообще-то, что-то есть... - уже с почтением и чем дальше, тем больше.

- Космонавтка, туда отбор как в стюардессы. Без вит­рины, на всю ведь Европу, не выпустят.

- На Европу! На весь мир, Вселенную!

- Красавица, ничего не скажешь.

- И ты, Варька, ее знала, фотографировалась с ней?

- Работали вместе, на одной фабрике, - сказала Варька. Но сказала так, будто и она не была уже пова­рихой, никогда ею не была, а всю жизнь готовилась полететь в космос, может, и сейчас готовится. И кто знает, вдруг полетит. С одной ведь фабрики с Терешко­вой. И многие, казалось, прозрели, увидели, что и Варь­ка ниче девка. Красивая даже. За такой и с такой не пропадешь.

И до самого утра, до начала смены был пир горой. Безладный, под спирт, а для девчат кориандровую на­стойку сорока градусов, поскольку ничего иного в этот край не завозили. И это было контрабандой, так как их жемчужина взрастала на сухом законе и исключительно чифире. Сухой закон порушили ради Варьки, чифирь ее не брал. А она была в тот вечер как невеста. И кто-то из водителей КРАЗов по сумасшедшим кручам, где и гор­ный козел ступает с оглядкой, смотался в соседний, за тридцать километров поселок.

Все было как надо. Все было по-русски, по-славянс­ки. Сидели под открытым небом при кострах, закусыва­ли рукавами и таежным гнусом, потому что к тому вре­мени опять пошла напряженка с продуктами, в боль­шом городе, доносилось, комсомольцы, строители великих ударных уже выходят на улицу, переворачивают и жгут автобусы. Но они здесь, в Шор-тайге, в окружении сиблагов были более сознательные. Поднимали закопчен­ные чифирные кружки за Терешкову и Варьку, за встре­чу на Марсе.

- А че Марс, че Марс. Там тоже комсомольские ударные стройки. Там же такие каналы. Кто-то же их роет.

- Марсианские комсомольцы и зеки.

- А чем мы хуже, закончим здесь - махнем туда. Те­решкова подбросит.

И Жорка верил: а че, рюкзак за спину, топор за пояс, подъёмные в зубы, кайло в руки - и хоть на край света, в любой тебе космос. И Варька подобрела, отбросила неприступность, как царевна-лягушка, поменяла кожу. Сняла засаленный энцефалитник, прихорошилась, причепурилась, приоделась в цветастую кофту, из рукавов которой немного нелепо, отливая супной синью, выглядывдли пухлые маргаринно-глянцевые кулачки. Пила наравне с парнями спирт и не хмелела. Под утро, наверно, дозволила пощупать себя ниже пояса, потому что напарник Жорки вышел на смену с синяком под глазом и слегка повернутым набок носом, но с полными карманами лесных каленых орешков и тыквенных семечек. Грыз и щелкал их так, что в ушах звенело. Щелкал и напевал: "И моя юность раскололась, как орех..." И еще: "Ах ты сука-романтика, ах ты, Братская ГЭС, я приехала с бан­тиком, а уехала без..."

Вот тогда, может, впервые что-то кольнуло Жорку, который еще не был Германном и не знал, что им будет, но походил уже в Жорках, Жориках и Юрках. Кольнуло не за Варьку и не за то, что произошло у его напарника этой ночью с той же Варькой. Хотя ему было где-то и жалко эту толстомясую дуреху. Но так ей и надо. Доила б где-нибудь в колхозе коров, уже детей бы колыхала, мужа бы встречала горячими щами и кашей. А теперь долго будет варить родному коллективу кондер. И не одна бригада строителей светлого будущего будет тот ее кондер черпать полной ложкой и отрыгивать с презре­нием.

Юрка подумал о себе и стал противен себе. Винова­тость и жалость захлестнули его. Маленький и беспо­мощный, никем и никак не прирощенный к тому краю, который покорял, как куст бузины в огороде под Ки­евом. Здесь же, в тайге, каждая травинка, камень, об­ломленная и сгнившая ветка были впору и на месте. Он не знает даже имени всех этих трав и деревьев. Все приходится принимать на веру. Это чужое небо, чужие горы, чужую жизнь, потому как собственная похожа на жизнь здешнего таежного бурундучка, в полоску. Он, как тот меченый бурундучок, роет здесь свою махонь­кую норку, таскает туда орешки, зная заранее, что все равно забудет, запамятует зимой к своей кладовой до­рогу, снега занесут следы и поменяют приметы. И он тоскливо посвистывает, встав на задних лапках на от­вал свежевзорванной уже им, Жориком, породы, по­рушенной земли, жалуется враз ставшим ему чужими небу и солнцу.