Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- В могиле ты дыхать не будешь, - сказал твердо, как отрезал, дед Гаврила.

- А вот буду, - упрямо тянул свое Степан.

- Попомни меня, не будешь.

- Буду, приди, послухай.

- Приду, не сумневайся, раз ты таки настырны.

- А, дак ты меня пережить хочешь? - снова было подхватился Степан, но тут же осел. - Батька с маткой до сенняшняго дня дыхають. Я чую. Их дыханье вокруг меня. И твои тоже дыхають.

- Неде дыхають. - Гаврила часто-часто заморгал и уронил на дно чарки мутную слезу.

- Вот она, правда. Моя правда, - Степан пристукнул деревяшкой об пол. - И я не попущусь, как дыхать с ним одним духом. И тебя заклинаю: не допусти.

- А як не допустишь? Прощенный он уже?

- Прощенный властью, но не мной, не памятью батьков моих, его деток, - Степан кивнул на Миколку. - Вот коли они встануть и скажуть: прощаем, даруем. Тады дарую ему и я. Я ж сорок годов - костыль двадцать ко­пеек на каждом шагу. На каждом шагу я ему на гроб по двадцать копеек кладу. За тую пулю, што он послал мне. Мне ж тольки четырнадцать годков тады было. А с сено­косом твоим?

- Што сенокос вспоминать перед смертью.

- Не сенокос, а здек, и улады здек, и его, смердючего. Он тебя в войну сгноил, скурчил на том сенокосе. И после войны посмеялся над тобой. Я ж видел, как ты плакал, глядя, как он косит. Плакал или нет?

- Плакал и плачу.

- Вот, пусть же он мертвый сейчас слезами обольется. Есть на земле правда. Наливай, Гаврила, наливай за правду по полной. Партизаны гуляють. Они Беларусь не продадуть. Они ее лепш пропьють. Пропьем, Гаврила, Бела­русь. Живота и глотки хопить.

- Пропьем, - сказал Гаврила, уже наливая. - Чего-чего, а живота и глотки хопить.

- Ну вот, добился я и от тебя згоды. А мне сам мар­шал Жуков медаль на грудь, вот сюда, пришпилив.

- Ага, сам маршал Жуков. Я ведаю...

- Не ведаешь. И Миколка не ведае, и баба твоя не ведае. Де яна там, за печчу сховалась, хай послухае.

- Баба ведае, - сказал Гаврила, опасаясь призывать в свидетели бабу Валю. - Сам маршал Жуков с груди своей отшпилив и тебе на грудь пришпилив медальку "За отва­гу": носи на здоровье, геройский партизан Степан Пара­монович.

- Так яно и было. А ты адкуль ведаешь?

- Мы ж там рядом были у того рейхстага. Ты на одной ноге туда причикилял, и я пришкандыбал. Победители...

- Тебя не было. Я был. У тебя рука сухенькая, ты автомат ею не удержишь.

- А ты на одной ноге до Берлина можешь дойти?

И до Берлина, и за Берлин. До Америки.

- И маршал со своей груди медальку "За отвагу"? В одном слове, а стольки хлусни. Адкуль у маршала мела" "За отвагу"?

- А вот была, Ен мне яшчэ знамя уручыв, стяг у руки дал и сказал: "Степочка, одному тольки табе даручаю. Бачыш крышу, конек самы?.."

- Бачу коников, - перед мужиками, как маршал высилась баба Валя. - Марш на седала, вояки. Твоей мордою, Степан, уже пол красить можно, уже краска с нее потекла.

- Ты, баба Валя, не местная, ты пришлая. Законов наших не ведаешь. Мужик слова кажа, баба стоить и слухае. Стяг, отдайте мой стяг... Маршал Жуков...

- Я так и знала, - сказала баба Валя. - Знов до мар­шала Жукова и стяга допился. - Посмотрела на деда Гав­рилу: - А ты что отстал. Сколько граммов еще до Стали­на не добрал?

Гаврила молчал, потому что действительно нормы своей еще не выбрал. При "норме" у него была своя история о том, как он в Кремле встречался со Стали­ным. Было такое, нет, но если и врал дед, то очень убедительно. Это сегодня он маленький и сухонький. Всего ничего костей, горсть задницы да птичья го­ловка. А в свое время - гвардеец, под два метра, и служил действительную в охране Кремля. Как он рас­сказывал, Сталин любил гулять по территории Кремля ночью. Гаврила обычно успевал спрятаться или за­мереть так, что Сталин проходил мимо него как воз­ле пустого места. А случилось - замешкал, и вождь заметил его, поздоровался. Гаврила как солдат образ­цовый, знающий службу, отсалютовал вождю корти­ком. Что было позже, дед молчал, как и Миколка, более тридцати лет. Но потом, когда Степан допек его, выхваляясь знакомством с Жуковым, рассказал о своей ночной встрече со Сталиным. Историю поучи­тельную и печальную, потому как и рука у него от­сохла из-за того, что по всем правилам воинского устава ответил на приветствие вождя. А тот воспри­нял усердие как покушение на себя. Но такой исто­рия Гаврилы была только в начале его рассказов. Позже он вошел во вкус, и каждый раз после поллитры с прицепом подробно описывал, как всю ночь напролет пил он водку с вождем у кремлевской Царь-пушки.

И не только баба Валя, но и каждый в деревне знал, значит Степану с дедом Гавом допиться до маршала Жукова, стяга и Иосифа Виссарионовича: пока не уснут или не выйдут и не растащат по хатам жены, будут ис­кать и требовать: один - стяг, другой, - кортик. Но се­годня дед Гаврила еще не доспел до нужной кондиции, а вообше в последнее время стал сдавать, терять марку. Степан же держался орлом.

- Отдай по-доброму мой стяг, Терешкова, - требо­вал он и сейчас от бабы Вали. И баба Валя сняла с гвоз­дика рушник: и кинула его Степану:

- Бери да отчепйсь!

Степан поймал рушник на лету, скоренько поднялся с табурета:

- Пошли, Гаврила, в последний бой!

Гаврила поглядел на бабу Валю.

- Пили разом - доведи до хаты и сдай жонцы, - скомандовала баба Валя. - Одна нога тут, другая - там. Вояки.

И баба Валя, не дожидаясь, пока мужики покинут хату, скрылась вновь за занавеской на своей половине. Там у нее тоже шла война, рвались снаряды, щелкали пули, ревели танки. Шел бой. И от звуков это­го боя телевизор сам по себе включился на полную громкость. Баба Валя хорошо помнила, что приглуши­ла звук. Но она успела вовремя. Немецкий с белыми крестами танк, раздирая до пупа землю, надвигался на нашего солдатика, деда, седого, как и ее Гаврила. Баба Валя успела щелкнуть выключателем, телевизор лупасто заморгал. Танк растекся по нему, не дойдя самую малость до солдатика. Благодаря ей один человек на земле остался жив.

- И живи, - сказала баба Валя и перекрестилась. Но кому-то там, в телевизоре, или где-то в другом месте это вмешательство в войну, наверно, не понравилось. На самой середке экрана бельмасто вспыхнул чей-то глаз, студенисто, белесо дрожа, воззрился на бабу Валю. И она, как завороженная, не смея раздеться, стояла перед теле­визором, пока он не затемнился. Ночь и мрак овладели хатой.

Утро и объявившееся на небе солнце застали деревню уже в работе. Но в работе не такой, как вчера, томитель­ной и тягучей, не такой, как и в былые дни, хотя и спорой да не поспешливой: судорожной, жадной, будто под разом надсмотрщика и погонятого. И тем надсмотрщиком и погонятым был уже ничего не видящий, равно­душный к людскому рвению покойник, к утру остывший в своей хате, помытый, прибранный. Дух того покойника словно витал над деревней, будто гроб с ним вынесли за околицу, на луга и поставили на ветерке.