Кристина Ляхде - Мужчины и прочие неприятности

Около главной магистрали перешли к серому дому с белеющими по углам досками и оконными рамами, и геранями, геранями!

Когда позже ветер немного утих, они одновременно отстранились друг от друга, чтобы не причинить боли.

РУКИ НЕ ДАВАЛИ РОЗЕ ПОКОЯ. Может быть, активность рук компенсировала недостаток слов? Руки хотели действовать, показывать, звать. Руки хотели обращаться, понимать, касаться, но — прежде всего — чувствовать.

Руки жаждали рисовать, царапать, вязать, молоть, печь, ловить рыбу, убирать. Они не желали брать больничный. Теперь они требовали красок.

— Кто хочет? — спросила Роза, помахивая жевательными костями.

Пес мигом показал, кто.

«Он показывает это вот так, — думала Роза. — Собака говорит лапами и действиями. Ей не нужно слов. Приказы она считывает по силе голоса и жестам. Ей неведомо, что из всех человеческих изобретений самое эластичное и удивительное — это язык. По сравнению с запахами фонетика, вероятно, не представляет собой ничего стоящего».

Когда стены были выкрашены, ткани в комнате стали выглядеть грязноватым и серым. Роза сперва сняла чехол с дивана, затем опустила его в ванну с горячей водой. Насыпала в таз порошковый краситель и соль. Раствор получился ярко-бирюзового цвета. Чехол вымокал в красителе с полчаса, а Роза сидела рядышком, помешивая воду, пока не пришло время добавить соду и снова помешивать воду в течение часа. Полоскание, полоскание, сушка… Соль проявила цвета, сода закрепила их, кипяток сделал яркими. Зазвонил телефон.

— Ну, привет! — послышался голос подруги. — Хватит, ты уже достаточно побыла отшельницей. Я взяла нам билеты в театр на Беккета. Пойдешь?

— Пойду, — ответила Роза, и в ее голосе ожила улыбка.

Роза подмешала еще едко-желтого и погрузила в него бирюзовый чехол. Она истосковалась по дружбе. Дружба была своего рода любовью. Дружба могла быть прочнее и лучше любви, как нечто совсем иное.

Когда Роза спустя несколько часов после своих трудов праведных вытащила ярко-зеленый верх из ведра и ее голова закружилась от влажных испарений, а руки стали окостеневшими конечностями с содранной кутикулой и окрашенными ногтями, она ощутила большую, весенне-зеленую радость.

ОСНОВНЫМ ПРАВИЛОМ ДЛЯ ОННИ БЫЛО: «Самое лучшее — держать свои дела при себе». Хорошо, когда другие тоже понимали, что собственные дела и в особенности проблемы не стоит выставлять напоказ. Поэтому выслушивать зачастую запутанные и эмоционально излагаемые другими людьми их тяжкие проблемы являлось для Онни всякий раз тягостным испытанием, а разговаривать о них и вовсе — чистой потерей времени. Теперь, однако, и его самого то и дело изводило это редкостное и непонятное ощущение, похожее на нетерпение при зуде, когда не можешь почесаться, и Онни в конце концов решил позвонить своему другу архитектору и спросить у того совета. Они были старыми школьными товарищами — это началось еще со второй школьной ступени. Они регулярно созванивались и встречались раз в пару лет для обмена новостями. Их объединяли отсутствие манерности в общении и спокойное, даже пассивное отношение к жизни.

— Ну, привет. Как сам? — спросил архитектор.

— Да так же. Ты-то как? — ответил Онни.

— Ничего особенного. Пытаемся состряпать к пятнице конкурсное предложение.

Рутинный обмен репликами между Онни и архитектором так бы и длился в том же духе, если бы Онни поинтересовался, о каком именно конкурсе идет речь и какие идеи будут представлены рабочей группой. За этим последовал бы замысловатый, но довольно скудный по содержанию разговор о целесообразности осуществления проектов, технических вызовах, стилистической чистоте…

Но на этот раз Онни нарушил привычное обсуждение сообщением:

— У меня к тебе есть, так сказать, вопрос по делу.

— М-мм? — Архитектор не мог представить, что бы это могло быть. Кроме того, у него на губах уже вертелся ответ на гипотетический вопрос о конкурсе — ответ, который составлял органичную пару с вопросом. Или наоборот. Потому-то Онни и пришлось сломать модель привычного хода беседы. И сложность была не в том, что его дело совершенно не касалось работы, о чем архитектор пока не знал, а в неуклюжей попытке Онни подобраться, придерживаясь наезженной колеи, к некоей сложной абстракции.

— Ну э-э, в общем, это дело не то чтобы особенно связано с работой, но это касается твоей компетенции и опыта в подобных делах… Я насчет помещений, двух — и трехмерного пространства, — промямлил Онни.

— Ну, валяй, — не проявляя особого любопытства, ответил архитектор.

— Как ты думаешь: может ли быть в квартире какой-то проектный или же строительный дефект, из-за которого все оказывается совсем в другом месте? — спросил Онни.

Вопрос прозвучал так расплывчато и по-детски, что могло показаться, что он намеренно задан столь обобщенно и неопределенно. Онни инстинктивно почувствовал потуги друга его понять и попытался кое-что уточнить:

— Скажем, к примеру, сегодня возвращаешься ты с работы к себе домой и чувствуешь, что что-то не так. — Онни весь напрягся, чтобы успеть на одном дыхании описать столь незначительный факт пережитого. — Как если бы все пространство в квартире перевернуто. Предположим, произошло землетрясение, но такое безвредное: немного тряхануло — и только. А после кофейная кружка оказывается на пару сантиметров левее, настенные часы сдвинуты таким образом, что цифра «шесть» больше не стоит перпендикулярно. Ты не в состоянии доказать, что подобное произошло, что в часах до этого не было перекоса или что кружка с кофе не была передвинута по какой-то другой причине, но ты почему-то знаешь и чувствуешь, что перемены произошли и что все вдруг стало немного иначе.

Казалось, у Онни перехватило дыхание от такого длинного вступления.

— Это можно объяснить неким архитектурным феноменом, наверное, перспективой и прочим. Или… как ты думаешь? — спросил он.

— В сортире было бы все перевернуто… — подумал вслух архитектор, старательно стремясь понять услышанное.

— В квартире, не в сортире. А почему бы и не в сортире? В квартире, в сортире — одно и то же, — ответил Онни. — Ну, в доме.

Архитектор ценил своего друга как сдержанного, организованного и разумного человека. Весь этот странный лепет был для него внове. Для цепи заключений это было уже чересчур. Что пытался сказать ему Онни?

— Ты имеешь в виду, что стены рушатся? — Архитектор сам испугался своего прямого вопроса, но Онни был настолько погружен в собственный философский анализ, что даже не заметил намека архитектора на то, что он находится на грани нервного срыва. Онни и так слишком перенапрягся.

— Пошатываются. Вроде того. И потом, если в комнату, в ту же самую гостиную, входит член семьи или, скажем так, спутница жизни, то и она такая же расшатанная, как комната.