Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Зачем я открыла книгу Дюри? Ах да, чтобы найти оправдание назойливости Марии. Бедная Мария, я не должна на нее сердиться.

Даже Марика заметила, что тетя Мария всегда грустная; однажды, когда она была еще совсем маленькая, перебирая на кухне картошку из старого мешка, она на одну жалобно бесформенную картофелину сказала: «Совсем как тетя Мария». Возможно, Марика тоже станет актрисой. Я помню, когда мы перебирали картошку, каждую картофелину она с чем-нибудь сравнивала: «Эта красивая, гладкая — папа, эта корявая — тетя из гастронома, эта чудесная, маленькая — я, эта длинная — дядя почтальон…»

— Мамочка, ты хорошую роль играешь? — спрашивает Марика, заботливо прислоняя свое произведение к вазе.

— Очень.

— Тетю?

— Да, молодую тетю.

— Такую, как ты?

— Такую, как я.

— Добрую?

— Да.

— А дети у нее есть?

— Есть. И муж тоже.

— А муж красивый?

— Замечательный.

— Как папочка?

— Нет, все же не такой красивый! Да и вообще он ничем не похож на папу, потому что папа меня любит, а тот, который мой муж по пьесе, — нет.

— Тогда почему ты не даешь ему пинок под зад?

— Я не могу этого сделать, потому что по пьесе я его люблю и счастлива с ним. И очень тебя прошу, не говори так, это девочке не к лицу.

— Но почему ты его любишь, если он тебя не любит?

— Потому что я не знаю, что он меня не любит.

— И у тебя в этой пьесе нет дочки, которая надоумила бы тебя поискать себе папочку получше?

— Как же, есть, только она не надоумила.

— Она плохая?

— Нет, просто она тоже не знает, что ее папочка не любит меня.

— Это такая глупая пьеса?

— Марика, как тебе не стыдно! И вообще, ты еще не доросла до таких пьес.

Она смотрит на меня большими глазами.

— Он и в конце тебя не полюбит?

— И в конце.

Она обиженно отворачивается, подходит к окну, выглядывает на улицу, потом снова садится к своему столу и втягивает голову в плечи. Интересно, Дюри рассказывал, что и завлит говорил ему о том же, из-за чего Марика сейчас дуется. Может быть, оттого, что конец пьесы не дает однозначного решения, она не будет иметь успеха и я провалюсь вместе с Дюри Форбатом?

Нет, нет, об этом нельзя думать, к тому же вчера на генералке видно было, что успех будет. Мою уборную наводнили восторженные коллеги. Первой меня поздравила Клари Зимони, которая в прошлом году после генеральной репетиции «Святой Иоанны», не вынеся бремени своего восторга, рухнула на колени в уборной Луизы Балог, исполнительницы роли Иоанны, словно прося ее благословения.

— Чтоб все мужики сдохли! — кричит она и прижимает меня к своим огромным грудям. — Если б я сорок четыре года назад увидела тебя в этой роли, ни разу не вышла бы замуж.

Гизи Конт впрыгнула в мою уборную, как в бассейн. Она влетела с разбега и просто-таки с головы до ног обдала меня своим восхищением.

Мой театральный кумир седоволосый Балаж Гал осторожно внес в мою уборную улыбку удовлетворения на лице.

— Молодец, кутька, — сказал он с многозначительной краткостью, давая мне возможность несколько мгновений беспрепятственно любоваться его совершенно отточенным выражением признания на лице.

Была в армии поздравляющих и Тери Коллар, которая несколько лет назад на театральном фестивале сказала, что столько хорошего слышала об «Эмпириокритицизме», что, по ее мнению, надо было бы попробовать его инсценировать. Тери Коллар расцеловала меня в обе щеки, потом, словно не в силах совладать со своим восторгом, перечмокала все лица в уборной, не делая исключения и для гримерши.

Голос Марии вывел меня из моих мечтаний:

— Госпожа актриса, уже пора обедать!

— Нет, я еще не голодна, — протестую я резко, чуть ли не грубо.

— Хорошо, тогда, может быть, Марика пообедает со мной на кухне?

— Марика тоже не голодна.

— Но я хочу есть, — поднимает голову моя дочь.

— Ты хочешь есть?

— Очень.

— А папу ждать не будем? — спрашиваю я, глядя на часы.

Звонит телефон. Бегу.

— Алло, дорогая! — слышу я голос Лаци и тут же таю от счастья.

— Алло, Лацика…

— Как дела?

— Хорошо.

— Вы уже обедали?

— Нет еще.

— Прекрасно. Мы можем пообедать через полчаса?

— Конечно. Я жду не дождусь, когда ты приедешь.

— Кати! За это время столько всего произошло.

— Прилетели французы?

— Да. Жаклин Норе и Клод Пере.

— Кто этот Пере?

— Оператор.

— Неужели Норе будет у нас сниматься?

— Да! В венгерско-французском фильме.

— Мы делаем совместный фильм?

— Да. Он будет называться «Ракоци в Париже». Слушай, как раз о том и речь. Мы встречали их в аэропорту с Шани Луксом, режиссером. Он ни слова не знает по-французски, и у него челюсть отвисла, когда он услышал, что я разговариваю с ними по-французски совершенно свободно.

— Скажи, а Жаклин Норе действительно такая красивая, как в фильмах?

— Да, но сейчас не о том речь, Катика. Шани Лукс, когда мы ехали из аэропорта в город, спросил: мол, а что, если бы ты сыграл Ракоци?

— С Норе?

— Да.

— Ух ты!

— И меня тоже в жар бросило от такой идеи. Только представь: месяц съемок дома и два — в Париже.

У меня сжимается сердце — просто не вздохнуть. Я быстро цепляюсь за книжную полку.

— Ну разве не великолепно, Катика?

— Конечно, просто сенсационно, — отвечаю я, переводя дух.

— Разумеется, это вовсе не точно и существует пока только как идея. Шани Лукс сказал, что вообще-то предполагал на эту роль вовсе не меня, а Бакони, у которого голова просто вылитый Ракоци. Обо мне он подумал, только когда услышал, как я говорю по-французски.

— Скажи, а Жаклин Норе уже знает об этом?

— Да. Шани Лукс говорил об этом при ней.

— Ну и?

— У Норе нет против меня возражений. Мало того, Клод Пере нашел, что моя внешность полностью соответствует описанию, которое дал внешности Ракоци Сен-Симон.

— Кто это, Сен-Симон?

— Французский писатель.

— Он автор сценария?

Хохот в телефонной трубке, потом упоенное восклицание Лаци:

— Я тебя обожаю! Ты неподражаема, Катика! Я влюблен в твое невежество. Сен-Симон — сценарист! У меня сердце разорвется от блаженства… — гремит мне в ухо телефонная трубка.

Я молчу. Мне не по себе. Лаци смеется так раскованно, что я умолкаю. В телефонной трубке тоже тишина. Нас связывает только безмолвие. Я чувствую: Лаци пожалел о своих словах, потому и молчит. Внезапно на меня обрушивается новое чувство: начинаю жалеть Лаци. Я уже почти нарушила молчание, когда телефонная трубка вновь наполнилась его голосом:

— Алло, дорогая, ты слышишь меня?

— Слышу.

— Сен-Симон жил в семнадцатом-восемнадцатом веке, когда королем был Людовик XVI, знаешь, придворным комедиографом которого был Мольер. Поняла?