Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Письмо было адресовано председателю Союза театральных деятелей. В этом письме мой муж торжественно заявлял, что никогда не был сторонником социалистического реализма и по мере возможности всегда против него боролся. Я удивилась. Правда, сама я никогда не могла постичь смысла этого термина, который так часто употребляли мои более умные коллеги. Но в одном я была уверена: Лаци получил уйму наград за заслуги в развитии социалистического реализма и, значит, наверняка ошибается, если думает, что всегда с ним боролся.

Я ждала, пока он проснется, чтобы обратить внимание на это его заблуждение и предотвратить отсылку письма в президиум Союза.

Я как раз раздумывала над этим, когда зазвонил телефон. Звонили из театра. Лаци все еще спал, и я не понесла к нему аппарат.

— Алло! Слушаю!

— Целую ручки. Это Микеш. Позовите Лаци.

— Он еще спит.

— Тогда, будьте добры, разбудите его и скажите, что мы собираемся в театре к одиннадцати и идем к памятнику Петефи.

— Зачем?

— Будет митинг.

— Хорошо, как только он проснется, я ему скажу, — ответила я, но это уже было неправдой, потому что про себя я знала: об этом телефонном звонке я Лаци не скажу. Митинги — а это мы учили на множестве семинаров — сопряжены с опасностью для жизни, а я ни на секунду не хотела подвергать его никакой опасности.

Мгновение рождения — самое интересное на свете. Почка растения, облако, горная порода, человек возникают за совершенно разное время: одному нужны месяцы, другому — тысячелетия. Ложь рождается моментально. Человек и оглянуться не успеет, а уже солгал.

Я и не заметила, как произнесла: «Хорошо, как только он проснется, я ему скажу».

Я его не разбудила. Было без четверти одиннадцать, когда Лаци в пижаме ворвался в ванную: волосы стоят дыбом, глаза красные от сна.

— Почему ты меня не разбудила? — закричал он на меня. — Микеш говорит, что звонит второй раз, что в одиннадцать сбор в Большом театре! Почему ты не передала?

Я стирала чулки и на одну минуту оставила телефон без присмотра. Надо было его отключить, прежде чем идти сюда. Не зная, что ответить, я стояла с мокрым чулком в руке.

— Почему ты молчишь? — поднял еще выше голос Лаци, и вопрос с жуткой силой ударился о кафель.

Я упала. Без сил лежала я на толстом губчатом резиновом коврике. Я была в полном порядке, просто развивала свою ложь. Та крохотная, едва заметная ложь, которую пробудил во мне звонок Микеша, теперь со стихийной силой бросила меня на землю.

Лаци сгреб меня в охапку, внес на руках в спальню и уложил на постель. Я себя чувствовала такой же легкой, как сейчас здесь, под каштанами, в тени листвы, навстречу течет Дунай, а слева от меня бежит девятый трамвай с передвижной антикварной лавкой.

Лаци позвонил нашему домашнему врачу. Голос его дрожал.

«Только бы он не потерял сознание», — с беспокойством подумала я, лежа без сознания.

До приезда доктора он в отчаянии шлепал меня по лицу. Мария с трагическим выражением лица бегала за водой. В глубине души я ухмылялась, а сама — я чувствовала, что бледна как полотно, — с полной достоверностью играла роль женщины в глубоком обмороке. Подглядывая время от времени из-под ресниц, я видела по ужасу Лаци, что великолепна. «Каталин Кабок заставила зал замереть, когда, согласно роли, без сознания рухнула наземь. Многие вскрикнули, настолько их захватила блестящая игра актрисы», — слышала я тем временем голос нашего великого критика.

У меня зуб на зуб не попадал, я в самом деле дрожала, хотя была совершенно здорова. Врач только качал головой, пока слушал мое сердце и измерял давление. Он ничего не понимал. Пообещал, что завтра утром зайдет снова.

Когда мы остались вдвоем, я медленно, словно это мне стоило неимоверных усилий, открыла глаза.

— О, — вздохнула я слабым голосом, — ты дома, Лацика…

— Конечно, дома, — кивнул мой дорогуша.

— Ты не пошел на митинг?

— Не мог же я оставить тебя здесь одну, — проговорил он, ломая руки.

Мне пришлось провести беспокойно всю ночь, потому что Лаци звонили с радио с просьбой продекламировать патриотические стихи. Против декламации я не возражала, много сильнее меня беспокоила усиливавшаяся стрельба. Таким образом, мне пришлось продемонстрировать ему один большой и два маленьких обморока — все три с полным успехом.

На следующий день утром — после новых телефонных звонков — Лаци нашел, что мне гораздо лучше. Врач, правда, не разделял этого мнения, но он, любовь моя, ободряюще и нервно похлопывая меня по руке, говорил, что врач дурак, что я уже совершенно здорова, что это было просто легкое недомогание и чтобы я не обращала на него внимания.

— Я оставлю тебя на часик, дорогая, — сказал он, энергично поправляя галстук, — только заеду в Театральный союз. Знаешь, дорогая, я должен сделать заявление, ведь меня, в конце концов, могут неправильно понять. Не забывай, что я играл и Дзержинского и за воплощение этого образа еще и награду получил. Я решил вернуть награду, поеду в Союз и положу на стол.

Как раз поблизости от нас хлопнул выстрел. Я почувствовала, что меня заливает краска. Я покраснела в самое неподходящее время, именно тогда, когда необходима была бы совершенная бледность.

— Ты прав, Лаци, — откликнулась я слабым голосом, ломая голову в поисках хоть какого-нибудь решения, — поезжай спокойно, я чувствую себя намного лучше.

— Вот это другой разговор, Катика! — хлопнул в ладоши довольный Лаци, засовывая ногу в туфлю.

— О, намного, просто несравненно лучше. — Я растянула рот в жутко длинную улыбку.

— Я знал, что это просто недомогание, — впихивал себя в пиджак мой муж.

— Меня словно подменили. — Я сделала еще большую улыбку, совершенно исказив свое лицо, и стеклянно выпучила глаза; в следующее мгновение я внезапно спикировала с постели. Ушиблась я как следует, что правда, то правда, но меня это совсем не волновало. Сине-зеленые пятна пройдут, зато Лаци останется жив.

Возможно, Дюри Форбат прав. Любовь делает женщин глупыми, как это происходит и с героинями Шекспира. Я, во всяком случае, лежала рядом со своей постелью, и мне очень хотелось плакать, так я ушибла себе лоб, лодыжку и поясницу. Но я не плакала, я молчала, потому что этого требовала роль.

Подхват, телефон, врач, беготня. Бедный мой Лацика, я так его тогда жалела, но моя любовь была сильнее чувства сострадания.

— Возьми меня за руку, Лаци! — дрожала я, изображая, что прихожу в себя.

Я дрожала оттого, что доктор приводил меня в чувство инъекцией, и, приходя в себя, я чуть не потеряла сознание.

— Я здесь, моя единственная, — лепетал бедняга, сидя на краю моей постели.

— Ты здесь? — проговорила я, возвращаясь с того света, из-под каштанов счастья.